— А ты не работаешь? Ты же тоже вышла замуж, — улыбнулась Двойра и обняла ее.
— Да, для моих детей.
— А я работаю для моего мужа. Ты ведь тоже работала для своего мужа.
— Где же твое приданое? Все тот же жакетик с лиской.
— А почему ты мне в самом деле не приготовила приданого? — продолжала улыбаться Двойра.
— Когда же я могла успеть? Разве кто-нибудь знал, дитя мое, что ты выходишь замуж?
— А то ты справила бы мне наряд из своего старого подвенечного платья?
— Я таки отложила для тебя шелковый отрез… Если бог меня удостоит…
Соре-Ривка забыла, о чем она собиралась говорить с дочерью.
— Ладно, пусть у тебя большей заботы не будет… Скажи мне лучше, мама, как твое здоровье, как ты обходишься без моего заработка в новой квартире, при таких расходах? — Двойра обнимала мать.
— Мне таки туго, дитя мое, бьюсь и мытарюсь. А когда приближается первое число, у меня мозги сохнут.
— А Мозес?
— Чего ты хочешь от Мозеса? Он делает все, что может, даже больше, чем может. И я благословляю сначала бога, потом его. Что я делала бы без него?
— Пустила бы ты кого-нибудь на мое место, жильца, что ли? У вас ведь там теперь стало просторней.
— Наши мужчины таки хотят, но я не хочу. Я все еще жду тебя, дитя мое, может, придешь назад, домой…
— Как же я приду назад домой? Где же я оставлю моего ребенка? — смеялась Двойра.
— Твоего ребенка?
— Да, да, мама, у тебя твои дети, у меня — мое дитя, — Двойра обнимала мать и целовала ее, — ну, будь здорова, мама, мой ребенок меня дожидается, необходимо спешить домой сварить ужин, — произнесла Двойра, стараясь избегнуть разговора о законном бракосочетании. К тому же она заметила, что позади фруктового ларька стоит и ждет их Мозес.
— Двойра, Двойра! — крикнула мать ей вслед.
— Я увижу тебя, мама… В другой раз! — ответила Двойра, подбегая к трамваю. — Как раз подошел мой трамвай.
— Сын мой, не понимаю, что на свете творится, я совсем перестала понимать, ничего больше не понимаю, подошло самое-самое время, чтобы мне умереть, — проговорила мать, подойдя к дожидавшемуся ее Мозесу.
Глава шестая
Блестят, сверкают горшки Соре-Ривки
Лежит Соре-Ривка ночью на своем ложе и думает о том, что будет, когда она умрет. Все ее дети проходят перед нею. Собственно говоря, она их всех уже вырастила, определила, и нет ничего такого, ради чего ей следовало бы еще жить. Шлойме женился, Двойра — на свой лад, Голубчик Мозес устроит свою судьбу, дитя науки Иойне-Гдалье сам себя обеспечивает, а двум младшим мальчикам она тоже больше не нужна. Они станут взрослыми и без нее. Кого ей жаль, так это Аншла и младшенькую девочку. Как будет Аншл обходиться без нее, без Соре-Ривки? Кто постирает платьице для Фейгеле, чтобы в школу отправить? Кто присмотрит за Аншлом? И вообще как обойдется Аншл без нее? Как он без нее управится?
Предстоит, чудится ей, долгое путешествие, которое она обязана совершить, надо же в конце концов приготовиться к этому путешествию, придется же оставить их одних. И Соре-Ривка представляет себе дом без нее: Аншл поднимается утром, еще затемно, и, вместо того, чтобы стать к молитве, становится у плиты, чтобы сварить кофе для детей; Аншл приходит с работы домой, усталый, еле ноги волочит, и, не застав на столе своей доли варева, сам готовит себе ужин — что же ему делать, разве возьмет он в дом чужую женщину?.. Или вот он стоит, Аншл, у раковины, стирает белье, платьице для Фейгеле, чтобы завтра отправить ее в школу… Аншла вдруг одолевает кашель, обрывающий все раздумья Соре-Ривки, и она начинает бранить себя: разве она понимает, о чем думает? Как это она так вдруг уйдет? Еще не время.
Ей хочется подольше так лежать, думать, тихо-тихо думать, пока не придет сон. Такая одолевает ее усталость, такая сонливость — все косточки истомлены и лежат, рассыпавшись по постели, — при самом большом желании она не в силах собрать их вместе. И так сладка ей усталость, ах, если бы дали ей так лежать, лежать…
Часы бьют шесть. Она знает, что пора подняться, ей необходимо подняться, подошел крайний срок. Он уже, вероятно, лежит с открытыми глазами, но боится шевельнуться, чтобы ее не разбудить. Соре-Ривка знает своего Аншла. «А с чего это она разлеглась, ведь становится поздно», — думает мать и не поднимается. Что же она не встает? Что это она себе за праздник устроила? Но она лежит, и так ей хорошо лежать. Ей никогда еще не было так приятно лежать в кровати, как сейчас.
Она видит, как Аншл спускает ноги с кровати, одевается. Там, в другом углу, тоже слышится возня — просыпается Мозес. Чем же это кончится? Ничего у нее не болит, наоборот, она чувствует — все отлегло, только усталость не прошла, и так неодолимо желание лежать.