В страхе открывает она глаза, озирается и видит — вокруг ее кровати стоят муж и дети, все здесь, даже Двойреле и та здесь… Аншл стоит у ее изголовья, раскачивается и что-то благоговейно шепчет — она все видит; видит каждого в отдельности: видит Шлоймеле и свою невестку, подарившую ей черный кружевной платок, чтобы в нем ходить в синагогу. Глупое дитя, разве у меня есть время ходить в синагогу? Бог меня, конечно, простит, я же была обязана готовить еду для мужчин, думает она про себя. Почему так плачет Мойшеле? Она хочет ему сказать: не плачь! И она это говорит ему… Только бы он услышал, думается ей, только бы он услышал. Смотрите, и Двойра здесь!
О, ведь она должна сказать Двойре что-то очень важное, очень важное; все время это вертелось у нее в голове, она все боялась, как бы не забыть, и как раз теперь забыла. Нет, нельзя этого забыть. Соре-Ривка из последних сил раздирает веки и смотрит на Двойру. Она хочет сказать ей о чем-то очень важном, но крики детей оглушают ее, не дают вспомнить, что же она должна сказать Двойре.
Плач детей надрывает сердце Соре-Ривки, вот она и забыла, что собиралась сказать Двойре. Нет, нельзя забыть, она — мать. Теперь вспомнила — вот оно: «Ты должна вести себя, как порядочная еврейская девушка, иначе — я не смогу улежать спокойно в могиле».
Теперь она все сказала — Двойра ведь меня слышала — и сердцу стало легче, камень с души свалился, тяжелый камень. Она уже может слушать младшеньких. Ичеле, молись каждый день, не забывай читать по мне поминальную молитву, хорошо обходись с отцом. Пообещайте мне, дети, что все будете хорошо обходиться с отцом, не забудете его под старость. Только слышали ли дети? Да, да. Дети слышали, дети у ее смертного одра пообещали выполнить все, о чем она просила. Теперь все — и на сердце у нее легко, так легко… Это так хорошо, — все, теперь она может спокойно закрыть глаза.
Соре-Ривка закатывает глаза, устало смыкаются веки над желтыми глазными яблоками, и голова откидывается к стене.
Но тотчас плач детей снова возвращает ее из забытья. «Ма, дарлинг ма!», «мама родная». — Соре-Ривка снова с усилием раскрывает глаза и мертвенно-немо смотрит на детей. Она снова узнает их, но все немного мешается, облики детей путаются, только в ушах явственно звучит голос Аншла. Он не плачет, а набожно молится, она взглядом ищет его и не может найти. «Он стоит у моего изголовья и читает молитву», — уже совершенно успокоенная, она предает себя в чьи-то руки…
И тотчас озаряется синагога — вспыхивают большие свечи в ящиках с песком. В синагоге светло, евреи в белых балахонах и талесах, раскачиваясь, молятся — так проникновенно, набожно, а на амвоне, у ее изголовья, стоит одетый в балахон и талес Аншл и читает тору, голос его так приятен, и чтение на этот раз звучит так прочувствованно, так сладостно.
Только бы ему достало сил — было ее последней мыслью. И она уснула под мелодию молитвы Аншла.
Из глубины ночи кто-то пришел ей навстречу. Это была ее мать в широком турецком платье и платке, надвинутом на лоб. Мать сказала ей:
— Дитя мое, не пугайся.
Плач детей, крики «ма» ее уже назад не отозвали…