По переулкам Ист-Сайда высокая изможденная белая кляча тащила катафалк, накрытый черным покрывалом погребальной братии «праведных людей, выходцев из Гостинина». За катафалком шли Аншл и семеро детей Соре-Ривки. Припадая к катафалку, провожали они мать плачем и воплями, ненадолго привлекавшими внимание прохожих. Позади следовало несколько земляков, а среди них реб Ицхок, служка погребальной братии, далее двигалась одна карета, в ней сидели сват со сватьей и невесткой. По желанию Мозеса катафалк провезли через Эсик-стрит, чтобы соседи по подвалу имели возможность отдать последние почести своей «зеленой» соседке. Возле подвала действительно дожидались бывшие соседки, которые, вздыхая, сопровождали катафалк несколько кварталов, но, вспомнив о своих обязанностях, немыми взглядами попрощались с катафалком и вернулись назад к своим кухням. У Вильямсбургского моста процессию покинули чужие люди, гостининские земляки и сваты, а истомленные плачем дети уселись в карету. Один только Аншл не хотел сесть в нее. Положив руки на катафалк, он проводил Соре-Ривку до самого кладбища, а людям, проходившим мимо и видевшим эту повседневную картину — катафалк с одним-единственным человеком позади, — и в голову не приходило, что истинного подвижника везут к месту вечного успокоения…
Придя вечером после работы домой, она нашла дверь студии запертой, а ключ на своем обычном месте. Это не было для нее новостью, Бухгольц часто так делал. Что ее удивило — это печурка, которая оказалась потухшей, холодной, — знак того, что он весь день дома не был. Она принялась, как всегда, готовить ужин — растопила печурку, сварила сосиски, нагрела горох, купленный по дороге домой, — так, как делала это каждый вечер. Полагала, что Бухгольц с минуты на минуту войдет. Но прошло довольно долгое время, а его все не было, и она начала беспокоиться. Ужинать одной было неприятно, хотя она и была голодна. Усевшись возле разгоревшейся печурки, у зажженной лампы, Двойра ждала его. Сидя так, она думала о нем, о себе и еще о чем-то таком, о чем боялась подумать вслух, чтобы кто-нибудь ее мысль не подслушал…
Она видела, что Бухгольц несчастлив с ней. Он, конечно, любит ее, и все же несчастлив. Ей это ясно видно. Совсем иначе представляла себе Двойра свою совместную жизнь с Бухгольцем. Она так надеялась, что все будет похоже на прочитанную в книжке красивую сказку. Она будет работать ради того, чтобы он себя целиком посвятил своему делу. Он будет создавать произведения, о которых говорил ей, когда оба они бродили по улицам сквозь туманные электрические облака. Ведь во имя этого она все бросила и пришла к нему жить. Но с тех пор, как она с ним, прошло уже немало месяцев, а он еще ничего не сделал. Он грустен и молчалив, кружит где-то по улицам или сидит в кафе. О работе забыл. Он не только не создал ничего нового, но и старых работ не закончил, больше не говорит о них. А то крупное произведение, которое он мечтал создать и которым был воодушевлен, увлечен так, что она полагала своим долгом помочь ему, — мысль об этом произведении будто вовсе растаяла. Раз-другой она, обнаженная, позировала ему, он сделал с нее несколько эскизов, но не закончил их, так ничего из этого и не вышло.
Она знала, что он с ней несчастлив. То, что он, лишенный вдохновения, тосковал, убеждало ее в этом. Часто пытался он заглушить тоску, утопить отчаянье в опьянении своей дикой любовью к ней… Но наступавший серый день снова отрезвлял хмельную ночь, пробуждал от самых прекрасных снов.
А если это так, зачем сидит она здесь, у печурки, у этой лампы, которые и принадлежат и не принадлежат ей? Почему она мешает ему? По какому праву приходит она сюда каждый вечер после работы?
Может быть, в самом деле уйти? Жить где-нибудь в комнате с подругой, остаться одной?
Она не пыталась сначала мысленно вообразить, каково будет ее собственное положение, когда останется одна. Прежде всего она думала о нем, пыталась уяснить себе, что для него будет лучше — с ней или без нее. И что-то Двойре подсказывало, что без нее он пропадет. Он так беспомощен, что ничего не сможет достигнуть. Начнет снова ходить в Даун-Таун, будет искать тяжелую работу, пока не найдет подходящую, и он себя потеряет, или, что еще хуже, какой-нибудь делец соблазнит его изготовлением бюстов по интересным ходким фотографиям, и тогда он будет совсем несчастен. Она чувствовала глубокую уверенность, что Бухгольц нуждается в ней. Она не вправе его покинуть, она обязана остаться с ним — счастлив ли он с ней, не счастлив ли — до тех пор, — пока он нуждается в ней. Это — ее долг, и так она должна поступить.