— А что сегодня изменилось?
— Сегодня, сегодня… Сегодня я чувствую себя так, словно веревка завязана у меня на шее, словно тяжелый груз лежит на мне. Я же не могу прикоснуться к этому, — он показал на свои статуи, — что за сила может у меня быть, если ты целый день сидишь на фабрике и работаешь на меня.
— Я работаю на тебя? Я работаю на нас. Ты же сам сказал, что оба мы — одно, — сказала она стыдливо и так тихо, что он еле расслышал слова.
Бухгольц был растроган не ее словами, а тоном, каким она их произнесла. Он хотел подойти, обнять ее, — и все бы кончилось, как всегда, тем, что Бухгольц взял бы ее на руки и носился с ней, как с игрушкой, по студии. Но он не подошел, а остался стоять, кусая от злости губы.
— Тогда и ты не работай… Тогда давай будем оба голодать… Будем шляться, как бродяги, по улицам, понимаешь? А не так, чтобы я сидел дома, до отвалу наедался каждый день, грелся у печки, как баловень на чужих хлебах, и чтобы ты работала на меня, — откуда может у меня появиться сила творить?
— Я же не художница. Мне для моей работы вдохновения не нужно, — улыбалась Двойра, — а другого я ничего делать не умею. Что мне иное делать, если не шить платья? Я счастлива, что хоть немного могу сделать для тебя, чтобы ты мог отдаться своей работе… Чего стоит вся моя жизнь без этого? — тихо добавила она.
— Вот я и не хочу, чтобы ты работала. Если ты будешь работать, буду работать и я — либо оба работаем, либо оба ничего не делаем.
— А на что мы будем жить? — спросила она.
— А ни на что — будем голодать, как раньше. Кто сказал, что обязательно на что-нибудь жить, работать, есть? Будем оба голодать; либо оба будем работать, либо оба будем голодать. Обещаешь мне, да?
Она улыбкой и кивком головы пообещала ему, как взрослый человек ребенку, и вечер закончился, как обычно, — с Двойрой на плече носился он по студии и предавался мечтам о далеких великих планах.
Назавтра утром, когда Двойра поднялась и собралась на работу, Бухгольц остановил ее, преградил дорогу и запер дверь.
— Не пойдешь. Если ты пойдешь, сразу же пойду и я.
— Но ты ребенок, ведь один из нас обязан что-нибудь делать. Ты не можешь делать простую работу, ты создан для другого. Значит, я обязана ее делать. И ведь это же ненадолго, только до тех пор, пока мы чего-нибудь достигнем, пока ты создашь свое крупное произведение, а потом мне уже не придется работать.
— Да, я верю, что так будет, — она глядела ему в лицо и говорила со всей искренностью, исходившей из самой глубины ее глаз, — я верю, что ты великий, великий художник и рожден, чтобы создавать великие творения.
Бухгольц замолчал, притих. Вдруг он схватил ее за руку и встряхнул изо всей силы. Он хотел что-то сказать, но сдержался и вместо этого выпалил:
— Но сегодня ты не пойдешь работать. Только сегодня, я прошу тебя; сегодня будем бродить по улицам. Посмотри, снег выпал. Идем, идем, а то его сгребут раньше, чем мы выйдем. — Бухгольц, радостный, тащил за собой Двойру на улицу.
Глава восьмая
Идея
Наступил крайний срок, дальше ждать Двойра уже не могла, не только из-за боязни огласки, но из страха перед самой собой — она начала опасаться, что пробуждающееся в ней станет ей слишком близким, слишком родным, тогда уже невозможно будет от этого освободиться…
Поступить так было для нее делом решенным. Она считала, что «это» — нечто мертвое, болезнь такая, от которой она должна как можно скорее избавиться, в ней вдруг возник страх перед «этим» — боязнь, что скоро уже не сможет сделать того, что решила, потому что в ней стало появляться какое-то отношение к «этому».
— Необходимо избавиться от этого, я обязана так поступить ради Хаскла — мне же нельзя, нельзя, — слезы выступили у нее на глазах, — ни одного дня больше нельзя ждать.
Но к кому пойти? С кем посоветоваться?
Она размышляла об этом, возвращаясь однажды вечером домой, и вспомнила мисс Фойрстер, учительницу вечерней школы. У Двойры, на душе посветлело.
Почему я до сих пор не подумала о ней? Она — женщина, решительный человек и часто мне говорила: «Девочка, всякий раз, когда ты будешь в затруднении, приходи ко мне», Вот и посоветуюсь с ней. Ничего у нее, кроме совета, не попрошу, сказала себе Двойра, в таких делах только женщина знает, что посоветовать.
Она поехала к мисс Изабелл Фойрстер.
Учительнице она со всей доверчивостью открылась и говорила, оправдываясь: