Через несколько дней Двойра вернулась домой. К ее счастью, Бухгольца еще не было, и у нее оказалось время приготовиться к его возвращению, чтобы он не заметил происшедшего с ней. Но он явился в этот же вечер. Явился веселый и бодрый — несколько дней в деревне, на снегу и под солнцем, пошли ему на пользу. Ему захотелось, чтобы они немедленно пошли куда-нибудь— в кинематограф или в кафе в Гринвич-Виледже. Он привез с собой несколько долларов — помогал там фермеру возить дрова из лесу. Двойра, желая, чтобы он не заметил в ней никакой перемены, согласилась на его уговоры и хотела пойти с ним, хотя была еще больна и еле держалась на ногах. Она медленно одевалась, смеялась, поддерживала веселое настроение, и все же Бухгольц заметил, что ей не по себе.
— Что с тобой, почему ты так бледна? Ты нездорова? — спросил он.
— Нет, что тебе пришло в голову? Я немного устала. Так много дел у меня оказалось дома…
— Как они там дома поживают? Как там все теперь выглядят?
— Обходятся и без меня, — сказала Двойра и погрустнела.
— Ты так грустна. Не знаю, что с тобой… Что-то в тебе изменилось — ты так бледна.
— Тебе это кажется, я только устала.
— Может, не пойдем сегодня, отложим на другой раз… Ты так устала…
— Нет, я тоже хочу пройтись, хочу немного забыться, — сказала она и стала у зеркала, чтобы причесать волосы.
Он смотрел на нее. У нее как-то смешно и любопытно стоят ноги, будто у только что родившегося теленка. Так неуверенно и криво стоит она, еле держится. Кажется, подуй сейчас слабый ветерок, и он собьет ее с ног. Его осенила догадка. Он широко раскрыл глаза, словно впервые увидел что-то. В голове озарилось какое-то смутное воспоминание, и видение предстало его глазам, явление, которое он однажды видел в другой жизни, в другом мире. «Так она будет стоять, — сказал он себе, — моя „Мать“, искривленная, как если бы у нее были скрюченные проволочные ноги, как у телки, которая только что родилась и еле держится…»
— Ты молчишь почему-то, — произнесла она, стоя у зеркала и словно расслышав его мысли.
«Ничего, — говорил он про себя, — ничего».
Он продолжал сидеть, и взгляд его был прикован к ней.
Но долго стоять она не могла.
— Я сегодня так устала. — Она искала стул, чтобы сесть.
Он заметил что-то на том месте, где она стояла… И сердце его судорожно сжалось. Он мгновенно отвел глаза — она не должна заметить, что он увидел… В мозгу у него билась мысль: «Как раненое животное…» Потом пришло чувство, завладевшее его мозгом, сердцем, всем существом — «кровно родное».
— Мы сегодня никуда не пойдем, — проговорил он, встав и сбросив с себя уже надетый было пиджак.
— Почему? — удивилась она. — Я скоро управлюсь. Я только немного устала. Это сейчас пройдет, — говорила она, не поднимаясь с места.
— Мне не хочется, — сказал он, — останемся дома.
Она хотела встать, но он не дал:
— Сиди, сиди.
— Я приготовлю что-нибудь поесть.
— Нет, нет, сиди, сиди, я сам приготовлю. Не двигайся, прошу тебя, я сам приготовлю.
Она встревожилась — не заметил ли он чего-нибудь — и сказала с улыбкой:
— Что это сегодня с тобой?
— Я хочу приготовить поесть. Почему обязательно ты должна приготовить? Я не умею, что ли? Увидишь, как я управлюсь. Сиди, сиди.
Он стал суетливо двигаться по комнате, передвинул стол, стулья так, что быстро закрыл то место у зеркальца, где она стояла, желая скрыть от нее, что он что-то заметил… Потом он схватил пиджак и направился к выходу, за покупками. Но, прежде чем уйти, стал умолять ее:
— Прошу тебя, не трогайся с места. Не делай ничего, пока я не вернусь. Сейчас поставлю воду греть. Я все сделаю сам.
— Но почему же? Разве я больна? — говорила она, а сердце билось в испуге — уж не заметил ли он чего-нибудь.
— Просто так. Я так хочу. Разве мне нельзя? Мне сегодня доставляет удовольствие накормить тебя ужином. Целый год ты готовишь для меня, сегодня я хочу готовить для тебя. Прошу тебя, сделай мне приятное… Вот так… Ты будешь сидеть на стуле, как королева, как юная принцесса, а я буду твоим рабом, твоим черным сильным рабом, который влюблен в свою владычицу и готовит ей поесть. Да? — смеялся он, глядя ей в лицо. — Пообещай мне. Да?
— Что это сегодня с тобой, Хаскл?
— Я тебе потом скажу, потом. Я пьян от великой идеи. — И он в несколько прыжков сбежал с лестницы.
Его мозг, его сердце, все его существо было во власти двух чувств. Первое — это чувство «кровно родного», вызванное в нем тем, что он увидел… А второе — мысль о произведении, которое открылось ему, точно молния с неба. И оба чувства перемешались. То, что он хотел с нее делать свое произведение, больше не было делом, которое могло быть совершено помимо него, оно стало ему кровно родным. Самую сокровенную тайну его жизни, ту, о которой люди стыдятся говорить даже с самыми близкими, он хотел выразить в произведении «Мать кровоточащая».