— А теперь, моя маленькая Двойра, хватит с тебя фабрики, конец поискам работы и всяким другим волнениям. Вам предстоит теперь Европа, Рим, Флоренция, Париж… В Париже — с тем, кого любишь! Ну, нравится это тебе? — радостная, спрашивала она Двойру.
Двойра не отвечала. Ее охватила какая-то непонятная грусть, и она молчала.
— Ты молчишь? — недоумевала мисс Изабелл.
— Не знаю, — ответила Двойра. — Я понимаю, что это большое счастье для Бухгольца, но меня это не радует, мисс… Меня это почему-то печалит…
— Почему?
— Я хотела бы, чтобы все пришло иным образом… Я совсем иначе все представляла себе, — говорила Двойра, — совсем иначе…
— Во всяком случае, Париж очень красив, и тебе понравится, — сказала мисс Фойрстер несколько раздосадованно.
— Я знаю, я так вам благодарна! Мы вам так многим обязаны. Вы для нас так много сделали! — Двойра, растроганная до слез, жала ей руки.
— Не беспокойся, из Парижа ты меня поблагодаришь! — сказала мисс Фойрстер и, надев жакет, покинула студию, как показалось Бухгольцу, немного холодно и обиженно.
— Почему ты это сделала? Почему? Почему? — взволнованно метался по комнате Бухгольц после ухода мисс Фойрстер.
— Не знаю, я так чувствовала, — оправдывалась Двойра, сознавая свою вину.
Бухгольцу все еще не верилось, что пришел «крупный выигрыш» (так назвал он свой успех), не потому, что сомневался в достоверности рассказа мисс Фойрстер. Все, что исходило из уст мисс Фойрстер, было для него святыней, уже само по себе одно то, что она здесь была и все это рассказала, что она интересуется им, думает о нем, — в его глазах сейчас имело большую ценность, чем этот самый «крупный выигрыш». Но, как всегда, что-нибудь непременно случится, сказал он себе, и все будет испорчено. Произойдет какая-нибудь беда.
— На мое несчастье потонут пароходы этого филантропа, и он станет нищим. Разве угадаешь? Вдруг среди ясного дня разразится война, землетрясение, и Нью-Йорк провалится в преисподнюю. Чтобы расстроить мое счастье, злой дух готов совершить любое — даже мировую катастрофу, только бы мне не выпала удача, — сказал он.
Но в одно прекрасное утро, в такое роскошное весеннее утро, когда приваливают великие удачи (как это описано в книгах), почта доставила ему конверт, а в нем чек на целых пятьсот долларов (Бухгольц не верил своим глазам), а еще в нем была записка секретаря филантропа, гласившая, «что деньги посланы ему на подготовку к путешествию». Кроме того, просили сообщить конторе, как ему желательно получать деньги — каждые три месяца или каждые полгода.
Когда Бухгольц получил письмо с чеком, Двойры не было дома, она была на работе. В первую минуту он был так ошеломлен, что, накинув пиджак, побежал к Двойре на фабрику. На улице его встретили свежий молодой весенний ветер и такое праздничное сияние солнца, что все улицы приобрели праздничный вид — высохли тротуары, исчезли вчерашние лужи; последние следы зимы стерлись. Бухгольцу представлялось, что выставки в витринах открытых магазинов, уличное движение — всё-всё, что на улицах происходит, совершается не из торгового расчета, не из деловой корысти, а забавы ради, праздничности ради. Он несся по улицам, точно ветер, и рукой сжимал в кармане письмо с чеком. Ему хотелось всех остановить, всем рассказать о необычайном событии, показать чек — он чувствовал себя богаче всех; ему казалось, что на деньги, которые у него в кармане, он может купить весь мир.
В его сердце пробудилось желание. Ему на минуту почудилось, что не к Двойре бежит он, а к мисс Фойрстер — он позовет ее, и она пойдет рядом с ним по улицам; на Пятой авеню будут вместе ходить по магазинам, закупать необходимые к их совместной поездке в Европу вещи — чемоданы, сорочки, ботинки, чулки; вместе пообедают сегодня в первоклассном ресторане, а вечером пойдут в театр и будут сидеть друг возле друга — он будет ощущать на себе ее дыхание, а может, держать ее за руку, сжимать ее руку… Он резко остановился, отбросил от себя эти мысли и стал себя ругать: