Двойра молчала.
Он взял ее за руки, заглядывал в глаза, умолял, в его голосе звучала глубокая сердечность, к чему она никогда не могла остаться равнодушной.
— Двойра, Двойра. — Он звал ее, как ребенок зовет «мама», и глядел ей в глаза.
— Чего ты хочешь?
— Почему ты так говоришь? Почему ты так думаешь? Разве я виноват в этом? Разве я сделал что-нибудь дурное? Скажи!
Его вопрос прозвучал для нее так невинно, так по-детски, что в ее сердце пробудилось к нему материнское чувство.
— Нет, — качала она головой, улыбаясь совсем серьезно.
— Почему же ты так говоришь? Чего стоит моя жизнь без тебя? Кто я без тебя? Ведь все это ты из меня сделала, ты вернула мне все, что во мне есть, ты заставила меня поверить в себя! — Он припал к ней головой, сильными руками обнял ее ноги.
Она подняла его голову с колен и серьезно заглянули ему в лицо своими большими заплаканными глазами.
— Все, что ты говоришь, правда, Хаскл?
— Что я без тебя, Двойра? — Он снова уткнул лицо в ее колени.
— Хаскеле, Хаскеле! — Она водила пальцами по его густым волосам, и на них падали ее слезы.
— Почему же я так грустна? Я должна быть веселой! — говорила она как бы про себя.
— Если бы ты меня любила, ты бы радовалась, Двойра. Мы оба уезжаем в Европу. Понимаешь или нет? Мы оба…
Она склонилась головой к его голове и укачивала себя, как укачивают ребенка.
— Хаскеле, Хаскеле, — говорила она, — но только «мы оба», одни?
— Мы оба, мы оба, и больше никто, только мы оба, — повторял он.
Она съежилась в его объятиях.
И снова началась ночь страстного забвенья, когда казалось, что звездное небо просвечивает сквозь потолок комнаты. Он снова носил ее на руках, сидел полуголый возле ее обнаженных ног, в ярких живых картинах изображал их будущую жизнь — они вместе едут по морю, живут в Париже, в маленьком домишке, на одной из улиц, где живут художники, вместе бродят по парижским бульварам, вместе сидят в кафе с художниками, съехавшимися со всего света… Объездить Европу, посмотреть музеи, огромные старинные города… Дна года, два года без забот, два года сиянья и радости. Они видели, себя двумя каплями света в океане счастья… В Париж! Париж сверкал, лучился, светил издалека, из будущего Бухгольца, как светлячок из глубины ночи…
Почему же нет? Она начала убеждать себя… Казалось, что Двойра на одну минуту напряжением воли прогнала нищету, мрачно дышавшую над ней, властным усилием сбросила со своих плеч долг, тяжелым бременем лежавший над ней. «Почему нельзя мне иметь право на счастье? Почему оно не положено мне, как другим?..»
И Бухгольц ее тащил, тащил из тоски и отчаянья волшебными творениями своего воображения.
Он рисовал перед ней будущее — вот он работает над крупными произведениями, вокруг обстановка беспечности, атмосфера подлинного искусства, он проникнут воздействием виденных им великих художественных произведений, подбодрен к творчеству воодушевлением Двойры — и рождаются крупные творения.
— Ты вдохновляешь меня своим воодушевлением, твоей верой в меня. Я был уже совсем ничем, а ты пришла и мне указала на меня. Когда никто в меня не верил, ты верила в меня.
Этого она уже не смогла выдержать. Из ее глаз снова брызнули слезы.
— Почему же так пугается мое сердце? Почему я не верю, что так будет? — сказала она, вопрошающе простирая руки.
— Верь, верь, верь! — Он целовал ее заплаканные глаза.
— Либо будет так, либо ничего не будет. — Бухгольц поднялся и произнес это так торжественно, словно давал священную клятву.
И Двойра верила.
Назавтра он ее от себя не отпускал. Рано утром заставил одеться, выйти вместе с ним и сделать нужные покупки на дорогу (что он до этого дня, собственно, забывал делать). Он покупал платья, белье, заставлял Двойру покупать нужное и ненужное. Радовался каждой покупке, доказывал необходимость и полезность каждой вещи в поездке. Под воздействием его слов, его радости Двойра понемногу начала сживаться с мыслью о своей поездке. Колдовская сила его речей прогнала все сомнения, и ее отчаяние растаяло. Предстоявшая новая жизнь высылала свои светлые лучи, помогавшие вовлечь ее в иной мир, к которому, Двойра это чувствовала, она не имеет отношения…
После всех покупок Бухгольц взял ее с собой в галерею, где спустя несколько дней должна была открыться его выставка. В галерее они уже застали мисс Фойрстер. Она стояла с несколькими репортерами газет, превозносила перед ними произведения Бухгольца, и ее маленькие белые зубы светились в любезной улыбке.