И только боги этих двух семей не могли мирно ужиться и приводили к большим распрям между соседями.
Когда наступал праздник одного бога, второй бог не мог этого терпеть. В обычные дни года, к примеру, не происходило ничего особенного, жили в полном согласии; но когда у польки наступала Христова ночь и из ее дома неслись запахи их девяти блюд, еврейка морщила нос… А когда приходил священник и принимался освящать куличи, еврейка запирала в комнате своих детей, не выпускала их из дому. При виде жареного поросенка, из глазниц которого торчит зелень, у Голды поднималась тошнота, она потом целый день отплевывалась.
— Ну, и празднуют же, свались на их голову черный год! — говорила еврейка и весь праздник не показывалась польке на глаза.
Если же приходила еврейская пасха и еврейка варила рыбу, полька захлопывала свою дверь:
— Паршивое еврейское сьвенто[36], сени запакостили!..
Когда же приносили мацу, полька загоняла своих детей в дом и замыкала дверь на ключ.
В пятницу вечером, когда уже горели субботние свечи, а муж мурлыкал какой-то праздничный напев, Голда ставила на стол рыбу, выглядывала в окно и, видя, как сосед, накинув на себя мешок, тащит тачку с песком, говорила мужу:
— У них и впрямь никакой субботы нет… Тоже — народ называется…
Шло время. Соседки старились. О детях в Америке, о Хаиме и Антеке, снова не стало ни слуху ни духу, оба перестали писать письма, присылать фотографии и клочки бумаги, за которые Шпилетер платил по семь рублей пятьдесят копеек. Полька и еврейка снова упрекали друг друга — одна говорила: твой подбил моего; вторая твердила обратное.
Между тем принадлежавшая еврейке часть лачуги сильно накренилась под водостоком амбара Файерштейна. Кровелька распласталась на стенах, которые так тряслись и качались, что казалось — еще один толчок и они совсем повалятся. Печная труба разрушилась, и дым наполнял комнату. Полтинника, который выдавал Голде каждую неделю компаньон покойного мужа сват реб Матус Хройн как ее долю дохода (таков уж у них, у рыбаков, обычай — вдове, хотя она в дело денег уже не вкладывает, выплачивать часть доходов исключительно по праву давности), едва хватало на хлеб, на молоко, на кусок мяса к субботе. Из этих же денег она еженедельно выплачивала лавочнице двадцать грошей за полотно на саван, который понадобится через сто двадцать лет… Лето она еще кое-как ухитрилась прожить в своей части лачуги. Но когда пришла зима и ударил мороз… Неужели же ей перебраться к компаньону и свату реб Матусу Хройну, чтобы сватья Блюмеле (женщина восьмидесяти лет) злорадствовала — пришлось-таки, дескать, попроситься к ее столу?! И не осталось Голде ничего иного, как перезимовать в углу у Антонии. Она, правда, инородка, но «добрый сосед лучше дальнего родственника».
Антония приняла ее с величайшим радушием и предоставила уголок возле печи. Многого из своей комнаты Голде перетаскивать не пришлось — зимнее одеяло, два субботних подсвечника, шкафчик, турецкую шаль с субботним чепцом и сундучок.
И жила всю зиму еврейка в углу возле печки. В другом углу, у окна, над кроватью польки висела икона, перед которой теплилась лампада.
Еврейка боялась взглянуть в угол с иконой — глаза согрешат, и она… тут же ослепнет! Обвивающий голову Христа колючий терновый венец, казалось, ранит ее издали… Старый молитвенник, полученный в наследство от матери, Голда прятала в турецкую шаль, а когда приходила ночь и наступало время читать молитву перед сном, она загораживалась своим сундучком, чтобы Христос не услышал ее молитвы…
Так же вела себя и полька. Когда ей с наступлением ночи нужно было совершить моление, она дожидалась, пока уснет Голда, и отгораживала свой угол, чтобы еврейка с ее богом, которого она хранит в сундучке (молитвенник, завернутый в турецкую шаль), не услышали, упаси господь, ни одного ее слова.
И вот в пятницу вечером, в первый канун субботы, еврейка в своем углу начинает готовиться к совершению молитвы над свечами. Она застилает скатертью сундучок, ставит на него два подсвечника, втыкает в них свечи, надевает субботний чепец и принимается читать молитву. Полька в душе досадует — в ее комнате устраивают еврейский праздник, — однако ничем своих чувств не выдает. Но, видя, как еврейка молится богу, Антония встает на колени перед иконой и, ударяя себя в грудь, молится своему богу… Голду это возмущает, — делать такое как раз тогда, когда она молится над свечами…