За столом не было старшего сына, Шлойме-Хаима, — занятый своим сватовством, он теперь по вечерам дома бывал мало. Молодой человек заблаговременно наказал матери позаботиться о жильце, так как сам он женится и съедет. Не было за столом и второго сына, Мойшеле Быка, который за короткое время своей жизни в этой стране успел изменить свое имя, он теперь — Мозес. Никто не знал, зачем ему понадобилось прибавить себе еще одно имя, парень с первых своих шагов на американской земле повел себя самостоятельно. Он первым начал зарабатывать и деньги отдавал матери. Каждый раз находил новое занятие. Сегодня он работает в «гросери сторе»[81] поставляющем бакалею заказчикам на дом. Домой принес он всякой всячины, но отцу сказал, чтобы тот не мучил его своей субботой. В канун субботы, в пятницу вечером, объяснил он, у него самое деловое время, потому что всем нужна бакалея на воскресный день. Зато сидел у стола, как бывало там, дома, Иойне-Гдалье и помогал отцу справлять канун субботы. Иойне-Гдалье все еще не работал, к тому же еще и не учился. Отец все собирался навести справки о бесплатном ешиботе, который существует где-то в Нью-Йорке. По его окончании можно стать американским раввином со знанием Талмуда и английского языка. Но у Аншла все не хватало времени, чтобы заняться этим, а мальчик между тем раздобыл где-то книжки и сам изучает английский язык. Мать боится рассказать отцу, что мальчик пропадает целыми днями и приходит домой с охапками английских книг, что он еврейскую книгу и в руки не берет. Зато он один за всю молодежь в этом доме каждый день совершает молитвы и соблюдает еврейские обычаи. И когда наступает суббота, он единственный из всей семьи помогает отцу ввести старую родную субботу в этот шумный подвал на чужбине.
Еще одна душа накануне субботы бывала дома и участвовала во всех субботних хлопотах в подвале. Это была Двойреле, которая сызмальства привыкла по пятницам мыть голову к праздничному дню. И здесь, в Америке, она не отступалась от этой привычки. Но сегодня она поздно пришла с работы. Теперь она сидит у плиты и сушит распущенные мокрые волосы.
По-субботнему кротко горят на столе свечи в привезенных из дому медных подсвечниках. Правда, они не блестят, как, бывало, в пятницу вечером в старом доме, но у Соре-Ривки хватило времени протереть их влажной тряпкой. И привезенный ею красный графин своим багряным отсветом тоже оживлял в памяти субботу в старом доме.
Всю неделю Аншл, сидя за работой среди шума машин, чувствует себя отрезанным от старой жизни, которую вел там, дома. Но всякий раз, когда на столе в знакомых подсвечниках загораются субботние свечи и старый графин с красным вином сверкает в сиянье огней, жизнь подвала сливается с прежней жизнью, весь мир становится единым — исчезает океан, лежащий между двумя мирами, жизнь снова становится жизнью той же семьи, того же человека…
И как ни устал, как ни сонлив Аншл после дня, который он, не разгибая спины, провел с иглой над рубахами, приход субботы все же будит в нем праздничное чувство. Пропадает грохочущая улица. Кому теперь слышен тяжелый лязг элевейтера над головой или гул румынского ресторана? Тихо в подвале, тихо на душе. Аншл весь проникается ощущением наступившей субботы. Усилием воли сгоняет он сон с глаз, громче распевает песнопения и требовательным взглядом подстегивает скучающих детей. И когда Соре-Ривка подает к столу горячий суп; он в задумчивости продолжает сидеть, подперев голову ладонями.
— О чем ты думаешь? — тормошит его Соре-Ривка, ставя перед ним тарелку дымящейся лапши.
— Завтра в синагоге читают раздел «Внемлите», — как бы про себя произносит Аншл.
Соре-Ривку тоже охватывает раздумье. Что-то сдавливает ей горло, что-то накапливается, накапливается в ее глазах, и они блеском слез загораются на ее лице.
— Может, ты ради этого назад поедешь, — говорит она с тихим укором и словно сердясь вместе с тем на себя, — ешь лучше суп, он остывает…
Аншл со вздохом пододвигает тарелку.
— Разве твоя вина, что тут бестолковый мир? Невеждам дана власть, — говорит Соре-Ривка, будто оправдываясь.
Аншл молчит. Но после второго блюда, перед благодарственной молитвой, берет он в руки Пятикнижие и как бы невзначай листает. Вначале мурлыкает он про себя, а потом все громче и громче поет, проникновенно и с душою: «Внемлите, небо и земля».