И когда Двойра пришла к мысли, что работает в мастерской, в которой все враждебно людям труда, ей стало страшно — как она могла предать священное дело, нарушить свою клятву? И вдруг предстал перед ней тот лес, она увидела Генеха и других рабочих, как все они поют слова клятвы… Девушка почувствовала себя так, словно ее столкнули с горы, а она, цепляясь за колючие ветви терновника, карабкается вверх, к вершине.
В ней стала накипать досада на мать, братьев, всех родных. Она хотела отвязаться от них, быть одной, самостоятельной, жить для себя. Ее охватывала жалость к матери, и тут же она сердилась на себя за свою жалость.
Дома Двойра застала всех в сборе. Отец сидел у стола, он уже успел поужинать. Старший брат был занят своим туалетом — мылся, переодевался к предстоящей встрече с невестой. Мать, которая ждала ее и уже беспокоилась, вместо того чтобы обрадоваться при виде вошедшей Двойры, обрушилась на нее:
— Где ты запропастилась? Я уже думала, что с тобой несчастье стряслось.
— Что вы так боитесь за меня? Что вы так охраняете меня? Что вы держите меня на привязи? Почему я на привязи? — Двойреле повторила это слово, которое, как ей казалось, наилучшим образом выражает то, что она испытывает.
— Какая привязь? Где привязь? Что ты говоришь? — испугалась Соре-Ривка, не поняв, о чем говорит Двойра.
Двойра промолчала. Она подошла к своей кровати, которая была единственным принадлежавшим ей уголком, и, как была, в заснеженном пальто и заснеженной шапочке, села.
— Что с тобой? Почему ты не раздеваешься? Иди поешь! Твоя капля супа уже остыла.
— Я не голодна. — Двойра по-детски надулась.
— Что с тобой? Не больна ли ты, упаси бог? Тебя обидел кто-нибудь? — встревожилась Соре-Ривка.
— Я не больна, и никто меня не обидел.
— Почему же ты так сидишь? Сними мокрое пальто… Что сегодня с этой девушкой?
Аншл, который последнее время каждый вечер, придя с работы, читал газету, теперь, после ужина, сидел во главе стола в шапке и кафтане и, надев очки, уткнулся глазами в большую газету, закрывавшую его лицо так, что виден был только густой дым сигареты, которую каждый раз после еды брал у сына (и которую тот не очень охотно давал). Он отодвинул в сторону газету и посмотрел сквозь очки в угол, где сидела на кровати Двойра.
— Не знаю, что с девушкой случилось! — сказала мать, стоявшая рядом с ней.
— Уот из ди метер?[82] — Старший брат, бреясь перед маленьким зеркальцем, висевшим над раковиной, произнес это равнодушно, не отведя лицо от зеркальца.
— Что это за мастерская, в которую ты меня послал работать? — неожиданно обратилась к брату Двойра из своего угла.
Это уже было любопытно. Соломон (так стала его называть невеста, и он поставил в известность домашних, что имя его уже не Шлойме, а Соломон) отвел лицо от зеркальца и уставился на Двойру.
— А что особенного в этой мастерской?
— Я больше не пойду туда работать.
— Почему?
— Рабочие этой мастерской не состоят в профессиональном союзе.
Все застыли в изумлении. Аншл отложил в сторону газету. Мать, не понимавшая, что это значит, растерянным взглядом молила Аншла о помощи. Аншл тоже не нашел, что толком сказать, и предоставил этот спор брату с сестрой.
— Что она сказала? — отозвался Соломон. — Профессиональный юнион? Откуда ты знаешь, что такое юнион?
— Знаю.
— Откуда ты это знаешь? Кто тебе об этом сказал?
— Я знала это еще до того, как приехала в Америку.
— Вот как? Тебе таки следовало остаться дома, на родине. Тут, сестра моя, ты недалеко уйдешь с юнионом.
— Лучше бы я таки осталась, — чуть слышно проговорила Двойра.