— О чем у вас идет спор? — с любопытством выглянув из-за газеты, спросил Аншл у сына.
— Твоя дочь социалистка, и ей не нравится мастерская, в которую я устроил ее, потому что там работают не социалисты. Ну и пусть сама себе ищет мастерскую, — ответил Соломон отцу.
— Ах, даже так! Она из тех, кто хочет царя спихнуть со стула? Об этом пишется тут, — Аншл тыкал в газету, которую держал, — а я и не знал, что у меня дочь социалистка. Конечно, в Америке тебе раздолье, здесь, кажется, можно, дочь моя, здесь можно быть и социалистом, — Аншл поглядывал на газету как на некий авторитет.
— Нет, она уверяет, что она привезла это с собой еще из дому, с родины, — проговорил Соломон.
— Ну, раз так, значит, она к тому еще из видных! — произнес Аншл. — Ну, что же, пожалуйста… интересно знать, на что вы способны. — Аншл проявлял явный интерес к теме «социалисты».
Соре-Ривка не могла видеть, как высмеивают ее дочь, и, жалея ее, сердито набросилась на мужчин:
— Что вы привязались к ребенку?.. Спихивать со стула царя… Про врагов моих будь сказано! Ну, и не пойдешь работать, если не нравится мастерская. Найдешь другую… Иди же, поешь, уже совсем остыла твоя капля еды…
— Да, найдет… Как же, — сказал брат, — работа дожидается ее.
— В эту мастерскую я работать не пойду! — заявила Двойра твердо, тоном, какого от нее еще не слышали.
Отец, отложив газету в сторону, впился глазами в угол, где сидела Двойра. Брат, перестав бриться, переводил взгляд то на мать, то на сестру.
— Ты что вздумала — сидеть дома, как вон тот? — Соломон кивнул в сторону Иойне-Гдалье, который при таких разговорах чувствовал себя виноватым и забивался куда-нибудь, стараясь уйти с глаз. — Как вон тот, из которого отец решил непременно сделать американского раввина? Один нахлебник у нас уже есть, теперь и ты хочешь остаться дома! Кто же будет платить за квартиру, за газ? Кто уплатит бакалейщику? А пароходству за шифскарты, по которым я вас переправил сюда, кто будет платить? Я? Все я, а?
Аншл, который с тех пор, как начал работать, снова чувствовал себя главой семьи и обрел свою прежнюю самоуверенность, проговорил:
— Еще не дошло до того, чтобы ты платил! Тут, слава богу, есть еще плательщики, кроме тебя.
Этого Соломон уже не мог вынести. Он стал посреди комнаты с наполовину побритым и наполовину намыленным лицом и заговорил голосом, полным жалости к себе:
— Вот как? А кто вам деньги послал, больше трехсот долларов? Кто шифскарты послал да еще сотню? Кто квартиру снял, обстановку купил? Я из-за вас не женился, все свои годы горе мыкал, а, теперь, когда хочу позаботиться о себе, сделать что-нибудь для себя, выясняется, что этот хочет изучать Талмуд, а я обязан его содержать! Эта хочет работать только в мастерской с социалистами, а я должен ее содержать! Все я! Хватит! Вы уже не новички, вы уже можете сами о себе заботиться. Что мне до того, как вы обойдетесь? В Америке каждый занимается собой.
— Это невеста научила его так говорить, — произнес Аншл.
— Если так, ол райт! Завтра же съезжаю отсюда. Посмотрим, что вы сможете делать без меня! — сказал молодой человек и, забыв закончить бритье, стер полотенцем мыльную пену с лица.
Слово «съеду», как всегда, привело в ужас Соре-Ривку. Она в уме уже прикинула: деньги за квартиру, в бакалейную лавку, мяснику, другие заботы… Ее охватил страх. Испугался несколько и Аншл, но он был горд — в нем проснулся старый Аншл, тот, каким он был там, дома. И хотя его встревожила угроза сына, он тем не менее сказал:
— Съезжай, съезжай! Бог не оставлял нас там, не покинет он нас и тут.
Соре-Ривка стояла, взволнованная и вместе с тем обрадованная твердостью своего Аншла. Все же она еще попыталась спасти положение и подошла к сыну.
— Да что он, собственно, тебе такого сказал? — проговорила она примирительно.
— До тех пор, пока я живу вместе с вами, вы не станете на ноги в Америке, все будете оставаться «зелеными», — ответил молодой человек, накинул на себя пиджак и вышел из дому.
Глава шестая
Плохие времена
В эту ночь старший сын ночевать домой не пришел.
Назавтра, когда все были на работе, а мать была дома одна и стирала белье, он пришел и, не говоря ни слова, стал укладывать свои вещи. Мать вытерла мокрые руки и подошла к нему с жалобной мольбой:
— Шлоймеле, жизнь моя, что ты собираешься сделать?
— Мне необходимо съехать отсюда.
— А на кого ты оставляешь меня с моими птенцами?