- У каждого своя ложка, у каждого своя еда!
Потом слово дали тете Зохре, потому что она работала в горах на летних пастбищах, а уж если спустилась в деревню и пришла на собрание, значит, будет выступать. Тетя Зохра встала и, положив красную, обветренную руку секретарю на плечо, сказала так:
- Пиши! Мертвый был колхоз, совсем мертвый! Теперь ожил. Оживил колхоз он, - пиши, пиши! - он, этот самый Эльмурад! Он колхоз возродил! Записал? Так. Теперь пиши, что я против объединения! Пиши, пиши! И имя мое пропиши и имя отца! Я, Зохра Ханоглан-кызы, колхозница с тридцать третьего года, член партии с тридцать четвертого года, не согласна на объединение! Да ты пиши не бойся! Муж с женой, понимаешь, другой раз ужиться не могут, как же это мы вдруг две разные деревни одним хозяйством жить заставим?!
Шутка про мужа и жену понравилась всем не меньше, чем давешняя про огурцы и помидоры, потому что угодила она Эльмураду не в бровь, а в глаз... Ну, а тот за словом в карман не полезет, такое отчубучил - женщины прямо заверещали. Вообще собрание было на редкость веселое, и на нем было принято решение писать от нашей деревни в Баку. За решение голосовали единогласно. Мы, мальчишки, стоя сзади, у стенки, тоже подняли руки, чтобы наш абрикосовый колхоз не объединялся с тем - луковым.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Нет, или тишина у нас в деревне вовсе не так уж зависит от того, что творится на площади перед мечетью, или же я вкладываю в это слово какой-то особый смысл. Когда через несколько дней после того веселого, шумного собрания созвали новое, тишины на площади никак не могло быть. Клуб в этот день был набит до отказа. Ребят перед ним собралось столько, сколько еще никогда не собиралось. Улицу поливали от чайханы до самого правления, до площадки, где ставят автомашины, потому что в тот день сам Земотдел должен был приехать в деревню.
Уж какая тут может быть тишина, раз даже артисты из Дома культуры приехали. Две женщины, напудренные, накрашенные, с блестящими волосами, прохаживались по клубному айвану; мужчины-артисты сидели в чайхане; на сцене, за занавесом, слышны были тар и свирель, а за сценой, в красном уголке, Зиянет Шекерек-кызы мучила ребятишек - сегодня состоится объединение колхозов, и в честь этого события будет дан концерт самодеятельности.
Может, они и тихо сидели, те, кто с обеда ожидал Земотдел в переполненном клубе. А может, тишина эта зависела от стола, уже с утра занявшего положенное место, и даже не от самого стола, а от роз йот графина с водой, которые на нем стояли. Стол, накрытый красным сатином, букет роз, графин с водой. Розы нарвал где-то директор клуба, вода была из источника обыкновенная вода: чистая, прозрачная. Может быть, мне и не запомнилась бы эта вода и не было бы так страшно за розы, если б человек, которого в деревне называли Земотдел, не вошел в клуб с таким угрожающим видом; если бы и на этом собрании, как обычно, был выбран председатель и секретарь и если бы человек, которого у нас называли Земотдел, не возвышался за украшенным розами столом в таком грозном одиночестве.
Начальник земотдела грозно возвышался за столом, украшенным розами и графином с водой, а в красном уголке по-прежнему голосили первоклассники.
Дядя Эльмурад сидел в стороне на табуретке. Он словно нарочно расположился подальше, вроде сам себя отстранил от дел. По другую сторону стола, но гораздо ближе к нему, сидели дядя Назар и тетя Зохра. Эти двое совсем не были похожи на людей, которые сами себя отстраняют от дела, наоборот, оба с великой надеждой ожидали, когда Земотдел предложит им занять места за столом, покрытым красным сатином. Но Земотдел никого не позвал к себе. Сев за стол, он вытащил папиросы, закурил и некоторое время молчал, сердито оглядывая собравшихся. Потом вдруг обернулся к дяде Эльмураду:
- Встань, аферист!
Когда начальник земотдела выкрикнул эти слова, на собрание нашел страх, и стало так тихо, словно люди, сидевшие в клубе, исчезли, растворились в тишине: остался красный стол, остался графин с водой, остался начальник земотдела; розы тоже остались, но когда начальник закричал на дядю Эльмурада, розы вздрогнули, я собственными глазами видел, как они вздрогнули, поклясться готов, поклясться всем святым, что осталось еще у меня на свете.
Дядя Эльмурад не встал. Во-первых, чего это ему вставать - небось не школьник. Во-вторых, он не мог встать уже потому, что в зале сидела Гюльшен. Когда Земотдел закричал на дядю Эльмурада и сидящие в клубе люди на какое-то мгновенье исчезли, я, кроме стола, графина с водой и роз, тотчас увидел Гюльшен; не глядя на нее, я отчетливо видел ее голубой жакет, белый платок на голове, даже часы на руке, те самые золотые часы, про которые говорили, что Эльмурад привез их ей из Берлина...
- Нет, вы поглядите на него! Поглядите на этого дезорганизатора! Против партии идет, аферист!..
На этот раз Земотдел произнес "аферист" гораздо тише. А мог и вообще не произносить, потому что зал все еще пустовал; людей не было, был только стол, графин с водой и букет роз. Была еще Гюльшен, но очень может быть, что, кроме меня, никто и не заметил ее присутствия...
Тихо было. Совсем тихо. Только из красного уголка время от времени доносились детские голоса. Потом раздался голос тети Зохры.
- Товарищ уполномоченный, - сказала она, - ну ладно, грозность твою мы видели, а по делу когда говорить будешь?
Тут и дядя Назар набрался храбрости.
- Оплошали мы, товарищ полномоченный, - сказал он. - Прости нам нашу ошибку.
В зале начали перешептываться. Страх понемногу рассеивался. Но уполномоченному, видимо, нужен был этот страх. И он снова закричал на дядю Эльмурада:
- Ну, признавайся, сколько у тебя ульев?
Ульев у дяди Эльмурада и правда было великое множество. Не то что на нашей улице, по всей деревне его знали как великого умельца, потому что он целые вечера проводил возле ульев. Не заладится у кого с пчелами - сейчас к Эльмураду. Едва наступало тепло и ульи открывались, пчелы заполняли все вокруг; они летали в садах, вились над цветами, жужжали в ветвях миндального дерева, склонившегося над самым источником...
Я не сомневался, что, раз уж речь зашла о пчелах, дядя Эльмурад обязательно заговорит. Но он опять ничего не ответил. Тогда уполномоченный крикнул еще громче. Дядя Эльмурад не спеша поднялся, и хорошо сделал, иначе я не увидел бы, насколько он выше, крупнее начальника земотдела; дядя Эльмурад улыбнулся, ей-богу, улыбнулся; я бы тоже не поверил, если бы собственными глазами не видел этой улыбки, и сказал так:
- Ты, товарищ Земотдел, приберег бы свои папиросы, потому разговор у нас вроде бы намечается долгий, папирос тебе может не хватить, и оконфузимся мы перед тобой: в лавчонке-то у нас такие не водятся. И второе вот что: спектакль этот нам с тобой ни к чему, потому как артисты приехали - концерт нам давать будут. Да и ребятишки извелись - репетируют да репетируют. Так что ульев моих не касайся! Не тяни к ним руку - не дам! После такого собрания десять лет надо медом отъедаться, а то все нутро сгорит!
- Нутро у тебя и так сгорело! Яд собственности стравил! А еще партбилет в кармане таскаешь!
- Извини, товарищ начальник земотдела, но должен тебе сказать: партбилет я в кармане не таскаю. Он у меня дома - в сундучке заперт. На самом дне лежит, под семнадцатью орденами и медалями, что с войны принес. Доставать его оттуда трудновато - медали поднять придется. А они тяжелы, товарищ Земотдел!.. Так тяжелы, что не всякому под силу будет... Жилу надорвать можно...