— Ты тоже болен? Все вы тут больны, что ли?
Он велел стащить бородача с койки и увидел второго, еще более желтого, тощего и щуплого, который примостился в ногах первого.
— Обоих вон, — приказал человек.
Второго поставили на ноги: это был почти мальчик с большой головой и черными кудрями.
— Кто еще здесь нездоров? — спросил человек.
Один робко поднял руку, но сидевший рядом тут же толкнул его локтем.
— Что с тобой?
— Зубы болят.
— Тогда ступай вон.
Он велел вывести заключенного и сказал тому, который толкнул первого локтем:
— Ты ему что-то хотел сказать? Ступай тоже вон!
Он и тут сам захлопнул двери; арестантов, наполнивших коридор, соединили наручниками по двое я увели. Человек продолжал свое дело, теперь более тщательно выбирая по одному или по двое заключенных из камеры. Он смотрел подолгу, и, если лицо чем-нибудь останавливало его внимание — потому ли, что было моложе других или старше, потому ли, что на нем появлялось подобие улыбки или оно выглядело особенно удрученным, — говорил: «Этот. И этот». В одной камере он посмотрел и никого не выбрал, закрыл дверь, не взяв ни одного арестанта. В последней камере, в бомбоубежище, где были рабочие, он ограничился тем, что приказал выйти всем старше сорока лет.
Теперь его хлыст свистел, он тряс им над головой, голос его стал громче и выше, тот самый голос, который звучал над улицами Милана, когда затворялись двери магазинов и люди повторяли: «Черный Пес! Черный Пес!»
LXXXV
Во двор заключенные выходили цепочкой по двое, капитан осматривал их, и они так же по двое взбирались на грузовик.
— Быстрее, — повторял капитан, — быстрее!
Он говорил, обращаясь к своим белобрысым парням, глядевшим с грузовиков:
— Man muβ sich beeilen. Es ist fast dunkel.[29]
— Wie viele! — говорили между собой белобрысые парни. — Warum so viele? So viele auf einmal?[30]
Великана с больными ногами уже погрузили в кузов, но и потом то одного, то другого выносили на руках; и в этом дворе, уже не освещенном солнцем, казалось, что его выносят все снова и снова, что он был головой всех этих людей, которую они высоко подняли, идя навстречу смерти.
Они взбирались на грузовики по двое, движения их были быстры, в этот миг у них у всех появилось странное проворство и странная говорливость, они болтали между собой как будто бы даже весело.
— Девяносто девять, — произнес один из ополченцев, который записывал цифры на листе бумаги, подложив под него кусок картона.
— Все, достаточно, — сказал капитан.
— А этот? — спросил человек с черным хлыстом.
Он указал на Джулая, который все еще не поднялся на грузовик и стоял у стены за спиной капитана.
— Этого не нужно, — сказал капитан. — Поезжайте.
Человек зашагал со двора походкой перекупщика. Решетчатые створки ворот распахнулись, моторы грузовиков заработали, и машины с зажженными фарами тронулись.
Свет фар ясно показал всем, что очень скоро, минут через десять, совсем стемнеет. Луч, торжествуя, воинственно прошелся по всему двору. И в это время с грузовика, который уже въехал под арку ворот, полетел одинокий голос и взвился, ясный и невинный, как сам свет:
— Да здравствует!..
Со всех грузовиков ему ответил хор, который звучит всегда, когда люди отвечают человеку:
— Да здравствует!..
И Джулай не колебался. Он потер одну о другую ноги, обутые в домашние туфли, и тоже отчетливо произнес в почти опустевшем голом дворе:
— Да здравствует!..
LXXXVI
— Что да здравствует? — сказал Манера.
Все стоявшие с ним ополченцы были еще здесь: тот, что заговорил первым, и кто ответил ему вторым: Первый, Третий, Четвертый, Пятый.
— Это коммунисты, — сказал Третий. — Разве они не коммунисты?
— Коммунисты или почти что коммунисты, — сказал Первый.
— А если и нет, то сойдут за коммунистов, — со смехом сказал Пятый.
— Так, значит, — сказал Третий, — они хотели сказать «да здравствует коммунизм»?
— Кто их знает, — сказал Пятый.
Манера поглядел на другой конец двора, где стоял Джулай.
— Почем я знаю? — сказал Манера.
Неужели Джулай хотел сказать: «Да здравствует коммунизм»?
Капитан тоже поглядел на Джулая: он обернулся, как только раздался его голос, и долго глядел на него, внимательно и строго, как раньше, а потом тихо спросил:
— Кто да здравствует?
Джулай не ответил: он по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и все время тер одну ногу о другую.