Эль-Пасо говорит:
— Это ничто.
Но он поднимает бокал и пьет. С кем он чокается? С капитаном Клеимом. С немцами.
— А вы знаете, — говорит Эль-Пасо, — что не есть ничто?
— Что? — спрашивают немцы.
— То, что сделали прошлой ночью итальянские патриоты.
— Он хочет сказать, террористы, — объясняет капитан Клемм.
Немцы смеются.
— Не над чем тут смеяться, — говорит Эль-Пасо, — вот это было нечто.
— Да, это было нечто, — подтверждает капитан Клемм.
— С этим нельзя не согласиться, — говорят немцы.
— Верно? — говорит Эль-Пасо.
Он стоя наливает бокалы, он хочет, чтобы немцы выпили с ним тост. За кого? За патриотов.
— Ах, вот что! — говорит один капитан.
— Ну да, — говорит Клемм. Он встает и продолжает: — Я ему обещал. А почему бы и нет? Можно и выпить!
— Можно и выпить! — кричат немцы.
Они пьют. Динь! — говорят бокалы. И немцы пьют за наших убитых, за расстрелянных нынешним вечером, за Джулая, съеденного собаками.
— Вот это было нечто, — повторяет Эль-Пасо. Девица Линда закончила свой маленький номер — танец на столе. Музыка прервалась на минуту, и она не знает, что делать. Она взобралась на стол одетой. Она выпила. В перерывах между танцами она бросалась на шею то одному, то другому офицеру, сидела на коленях то у одного, то у другого, постепенно раздевалась, а когда разделась догола, Клемм привязал ей на задницу прикрепленный к поясу хвост дохлой суки.
— Es nada, — говорит Эль-Пасо. — Все это ничто, пустота.
Она раздевалась, как раздевался Джулай, и теперь стоит голая, как стоял Джулай перед собаками, музыка не играет, и она не знает, что делать.
Но вокруг стоят мужчины, они стучат бокалами и кричат.
— Вот это было нечто! — твердит Эль-Пасо — Ибаррури.
Линда старается сделать хоть что-то, она идет по столу, слегка нагибается то направо, то налево, щекочет привязанным у нее сзади хвостом лица офицеров — сперва одного, потом другого, третьего.
Офицеры тоже стараются что-нибудь сделать, они целуют Линду под хвост. Но что все это?
— Все это ничто, — говорит Эль-Пасо. — Es nada.
Но вот капитан Клемм встает на стул.
— Одну минуту, — говорит он. — Выпьем за моих собак.
— А? Что такое? — говорят вокруг.
— Выпьем, — говорит Клемм, — за Гудрун и каптена Блута. За моих собак.
— Зачем? — говорят вокруг. — Что они сделали, твои собаки?
— Они тоже сделали нечто, — говорит Клемм.
Он рассказывает об убитой Грете и о том, как за нее отомстили Гудрун и Блут.
Все поднимают бокалы и пьют за здоровье собак.
— Я пью за здоровье Гитлера, — говорит при этом Эль-Пасо.
Но что, по его мнению, он делает, говоря так? Немецкие офицеры аплодируют ему.
Он проводит время с ними, играет с ними, и мы должны поэтому признать, что наш человек такой же, как они. Что, может быть, и он способен отдать одного из них на съедение нашим собакам. Неужели это так?
Наверное так. И мы иногда имеем право пользоваться их оружием. Мы не должны быть простыми, хочу я сказать. Мы должны сражаться с тем, что являют собою они, отказавшись от самих себя, перестав быть самими собой.
Не быть людьми? Отказаться от того, что человечно?
XCIV
В этом пункте мы и ошиблись.
Мы исходим из предпосылки, что человечно лишь то, что человеком выстрадано, чем он платит по счету. Голод, например. Мы говорим, что голодать — человечно. Или дрожать от холода. А одолеть голод, вырваться из стужи, дышать воздухом земли, владеть землею, деревьями, реками, зерном, городами, победить волка и смотреть в лицо миру? И это тоже человечно, говорим мы.
Нести в душе бога отчаявшегося, иметь за плечами призрак, видеть платье, висящее за дверью, — это человечно. Но и нести в душе бога счастливого — тоже человечно. Человечно быть мужчиной и женщиной. Быть матерью и сыном. Мы все испытали это и можем сказать, что это присуще нам. И все, что воспламеняет ярость, после того как мы жили с поникшей головой, в слезах. Мы говорим тогда, что в нас просыпается великан.
Но человек может действовать и не имея за душой ничего выстраданного — ни голода, ни стужи, и мы говорим, что он не человек.
Мы видим его. Он то же, что волк. Он нападает и творит несправедливость. И мы говорим: это не человек. Он творит зло хладнокровно, как волк. Но разве это отнимет у него имя человека?
Мы всегда думаем о жертвах несправедливости: о люди! о человек!
Едва мы видим несправедливость, мы становимся на сторону ее жертвы и говорим: вот человек! Кровь? Се человек. Слезы? Се человек.