Впрочем, себя‑то Сигизмундус одним яйцом не ограничил, нашлась средь припасов, которых и вправду было немного, ветчинка, а к ней и сыр зрелый, ноздреватый, шанежки и прочая снедь, в коей Евдокии было отказано:
— Женщине следует проявлять умеренность, — Сигизмундус произнес сию сентенцию с набитым ртом, — поелику чрезмерное потребление мясного приводит к усыханию мозговых оболочек…
Яйцо каталось.
Панна Зузинская вязала, охала и соглашалась, что с Евдокией, что с Сигизмундусом, которого подкармливала пирожками. Откуда появлялись они в плетеной корзинке, Евдокия не знала и, честно говоря, знать не желала. За время пути пирожки, и без того не отличавшиеся свежестью, вовсе утратили приличный внешний вид, да и попахивало от них опасно, но Сигизмундус ни вида, ни запаха не замечал. Желудок его способен был переварить и не такое.
— Ой, да какое скудоумие… — отмахнулась панна Зузинская, — на кой женщине ум?
И крючочком этак ниточку подцепила, в петельку протянула да узелочек накинула, закрепляя.
— Небось, в академиях ей не учиться…
— Почему это? — Евдокии было голодно и обидно за всех женщин сразу. — Между прочим, в университет женщин принимают… в королевский…
— Ой, глупство одно и блажь. Ну на кой бабе университет?
— Именно, — охотно подтвердил Сигизмундус, ковыряясь щепой в зубах. А зубы у него были крупными, ровными, отвратительно — белого колеру, который гляделся неестественным. И Евдокия не могла отделаться от мысли, что зубы сии, точно штакетник, попросту покрыли толстым слоем белой краски.
— Чему ее там научат?
— Математике, — буркнула Евдокия и сделала глубокий вдох, приказывая себе успокоиться.
Аглафья Прокофьевна засмеялась, показывая, что шутку оценила.
— Ах, конечно… без математики современной женщине никак не возможно… и без гиштории… и без прочих наук… Дусенька, вам бы все споры спорить…
Спорить Евдокия вовсе не собиралась, и тут возражать не стала, лишь вздохнула тяжко.
— А послушайте человека пожилого, опытного… такого, который всю жизнь только и занимался, что чужое счастие обустраивал… помнится, мой супруг покойный… уж двадцать пять лет, как преставился, — она отвлеклась от вязания, дабы осенить себя крестом, и жест этот получился каким‑то неправильным.
Размашистым?
Вольным чересчур уж?
— Он всегда говаривал, что только со мною и был счастлив…
— А имелись иные варианты? — Сигизмундус отложил очередную книженцию. — Чтоб провести, так сказать, сравнительный анализ…
Панна Зузинская вновь рассмеялась и пальчиком погрозила.
— Помилуйте! Какие варианты… это в нынешние‑то времена вольно все… люди сами знакомство сводят… письма пишут… любовь у них. Разве ж можно брак на одной любови строить?
— А разве нет?
— Конечно, нет! — с жаром воскликнула Аглафья Прокофьевна и даже рукоделие отложила. — Любовь — сие что? Временное помешательство… потеря разума… а как разум вернется, то что будет?
— Что? — Сигизмундус вперед подался, уставился на панну Зузинскую круглыми жадными глазами.
— Ничего хорошего! Он вдруг осознает, что супружница не столь и красива, как представлялось, что капризна, аль голосом обладает неприятственным…
— Какой ужас, — Евдокия сдавила яйцо в кулаке.
— Напрасно смеетесь, — произнесла Аглафья Прокофьевна с укоризною. — Из‑за неприятного голоса множество браков ущерб претерпели… или вот она поймет, что вчерашний королевич — вовсе не королевич, а младший писарчук, у которого всех перспектив — дослужиться до старшего писарчука…
— Печально…
Почудилось, что в мутно — зеленых, болотного колеру, глазах Сигизмундуса мелькнуло нечто насмешливое.
— А то… и вот живут друг с другом, мучаются, гадают, кто из них кому жизню загубил. И оба несчастные, и дети их несчастные… бывает, что и не выдерживают. Он с полюбовницей милуется, она — с уланом из дому сбегает… нет, брак — дело серьезное. Я так скажу.
Она растопырила пальчики, демонстрируя многоцветье перстней.
— Мне моего дорогого Фому Чеславовича матушка отыскала, за что я ей по сей день благодарная… хорошим человеком был, степенным, состоятельным… меня вот баловал…
Агафья Прокофьевна вздохнула с печалью.
— Правда деток нам боги не дали… но на то их воля…