После этаких снов Евдокия пробуждалась с больною тяжелой головой.
— Терпи, — прошептал Себастьян, когда поезд остановился на Пятогурской станции. Остановка грозила стать долгой, и панна Зузинская вознамерилась воспользоваться ею с благой целью — пополнить запас пирожков.
После ее ухода стало легче.
Немного.
— Что происходит? — Евдокия потерла виски, пытаясь унять ноющую боль. И в боли этой ей вновь слышался нарочито — бодрый, но все ж заунывный голос панны Зузинской.
— Колдовка она, — Себастьян обнял, погладил по плечу. — Правда, слабенькая. Пытается тебя заговорить. Не только тебя, — уточнил он.
Колдовка?
Сия назойливая женщина со звонким голоском, с крючком своим, салфеткою и корзинкой да пирожками, колдовка?
— От таких вреда особого нет, — на миг из‑под маски Сигизмундуса выглянул иной человек, впрочем, человек ли? — Заморочить могут, да только на то сил у них уходит изрядно… помнится, была такая Марфушка, из нищенок… у храмов обреталась, выискивала кого пожалостливей из паствы храмовой, цеплялась репейником да и тянула силы, пока вовсе не вытягивала.
Он убрал руки, и Евдокия едва не застонала от огорчения.
Ей отчаянно нужен был кто‑то рядом.
И желание это было иррациональным, заставившим потянуться следом.
— Это не твое, — Себастьян покачал головой. — Марфуша была сильной… много сильней… намаялись, пока выяснили, отчего это на Висловянском храме люди так мрут… вот… а эта… у этой только на головную боль и хватит.
— И что ты собираешься делать? — за внезапный порыв свой было невыносимо стыдно, и Евдокия прикусила губу.
— Пока — ничего. Она не причинит действительно вреда. А вот посмотреть… присмотреться…
Евдокия отвернулась к мутному окну.
Присмотреться?
Да у нее голова раскалывается. Охота сразу и смеяться, и плакать, а паче того, прильнуть к чьей‑нибудь широкой груди… даже и не очень широкой, поскольку Сигизмундус отличался характерною для студиозусов сутуловатостью.
Это не ее желание.
Не Евдокии.
Наведенное. Наговоренное. Но зачем? И вправду ли она, Евдокия, столь завидная невеста? Нет, прошлая‑то да при миллионном приданом — завидная. А нынешняя? Девица неопределенного возрасту, но явно из юных лет вышедшая? При кузене странноватом в родичах, при паре чумоданов, в которых из ценностей — книги одни…
— Правильно мыслишь, Дуся, — Сигизмундус кривовато усмехнулся. — Мне вот тоже интересно, зачем оно все?
Он замолчал, потому как раздался протяжный гудок, а в проходе появилась панна Зузинская, да не одна, а с тремя девицами, на редкость скучного обличья.
Круглолицые, крупные, пожалуй, что чересчур уж крупные, одинаково некрасивые.
Смотрели девицы в пол и еще на Сигизмундуса, при том, что смотрели искоса, скрывая явный и однозначный свой интерес. В руках держали сумки, шитые из мешковины.
— Доброго дня, — вежливо поздоровалась Евдокия, чувствуя, как отступает назойливая головная боль.
Вот значит как.
Заговорить?
Убедить, что ей, Евдокии, и жить без замужества неможно? А без самой панны Зузинской света белого нет?
— Доброго, Дусенька… доброго… идемте, девушки, обустроимся…
— Ваши…
— Подопечные, — расплылась Агафья Парфеновна сладенькою улыбочкой. — Девочки мои… сговоренные ужо…
Девочки зарделись, тоже одинаково, пятнами.
— Едем вот к женихам… идемте, идемте… — она подтолкнула девиц, которые, похоже, вовсе не желали уходить. Оно и верно, где там еще эти женихи? А тут вот мужчинка имеется, солидного виду, в очках черных, с шарфом на шее. Этакого модника на станции, да что на станции, небось, во всем городке не сыскать. И каждая мысленно примерила на руку его колечко заветное…
Вот только Агафья Парфеновна не имела склонности дозволять всякие там фантазии.
— Женихи, — произнесла она строгим голосом, от которого у Евдокии по спине мурашки побежали, — ждут!
И этак самую толстую из девиц, уже и про скромность позабывшую — а то и верно, какая у старой девы скромность‑то? — пялившуюся на Сигизмундуса с явным интересом, локоточком в бок пихнула.
Девица ойкнула и подскочила…
— Я сейчас, Дусенька… девочек обустрою…
— Девочек? — шепотом спросила Евдокия, когда панна Зузинская исчезла за вереницей лавок. — Что здесь происходит?!
И тощую ногу Сигизмундуса пнула, во — первых, на душе от пинка оного ощутимо полегчало, во — вторых, он и сам пинался, так что Евдокия просто должок возвращала.