— Кто из вас Лопоухий Первый? — спросил я. Из группы тотчас же вышел красивый юноша лет семнадцати-восемнадцати с длинными светло-каштановыми волосами.
— Как тебя зовут? — спросил я, как спрашивают обычно совсем маленьких детей, чтобы завязать с ними разговор. Слепок вздрогнул, словно его ударили, и быстро взглянул на меня.
— Как тебя зовут? — повторил я.
— Лопо Первый, — пробормотал он.
— Ты меня знаешь?
Лопо Первый снова поднял глаза. Видно было, что он старается понять, о чем я его спрашиваю.
— Что вы делаете?
Этот вопрос он, наверное, понял и довольно улыбнулся. Он как-то забавно вытянул губы трубочкой и довольно похоже изобразил поскрипывание тяжелого катка.
— Катать, — показал он мне рукой на каток.
— Работайте, ладно, — кивнул я, и они дружно, как автоматы, повернулись к катку.
Мне было, разумеется, жаль их, но к жалости примешивалась брезгливость. Действительно, при всем желании назвать их людьми было трудно.
Судить о Лопоухом на основании нескольких минут наблюдений было, конечно, трудно, но пока что не похоже было, что он большой говорун.
Я пошел к доктору Халперну и попросил у него бинокль, миниатюрный микрофончик, магнитофон, пленку, фотоаппарат и фотопленку.
Поразительно они все здесь воспитаны доктором Грейсоном. Доктор Халперн и не подумал спросить, для чего мне вся эта техника, даже бровью не повел. Он вышел из комнаты и вскоре вернулся с отличным биноклем. Вообще я уже заметил, что здесь мало расспрашивают друг друга.
Прежде чем вставить микрофон в бинокль, я решил использовать вначале бинокль по его обычному назначению. Я устроился метрах в ста от кортов и принялся наблюдать за слепками. Они довольно исправно выполняли свою работу, и чувствовалось, что она им привычна. Мой подопечный работал рядом со светленькой тоненькой девушкой. Через пять минут я уже был уверен, что она ему нравится. Он то и дело задевал ее то плечом, то локтем, то нарочито напрягался, показывая, как он работает. Она, наверное, принимала его ухаживания охотно. Во всяком случае не отталкивала его. Похоже было, что остальные слепки, даже те, кто постарше, признавали его главенство. Он бесцеремонно отталкивал тех, кто мешал ему, и сердито покрикивал…
12
С мисс Джервоне было гораздо сложнее. Вначале надо было придумать повод для разговора.
Я нашел ее квартирку во Втором корпусе и тихонько постучал в дверь.
— Кто там? — раздался недовольный женский голос.
— Дин Дики, бывший полицейский монах Первой Всеобщей Научной Церкви. Ваш, так сказать, новенький…
— Одну минутку…
Мисс Джервоне отперла дверь и подозрительно посмотрела на меня. Ей было, пожалуй, за сорок, и ее темные волосы начали седеть. То ли она и не вступала в борьбу с возрастом, то ли проиграла сражение и сдалась, но никаких следов косметики на ней видно не было. Да и платье ее было старомодное, начала восьмидесятых годов.
Я улыбнулся ей со всем обаянием и скромностью, на которые способен экс-помон:
— Мисс Джервоне, мне сказали, что вы старшая покровительница, а такой новичок, как я, больше всего нуждается в хорошей покровительнице. — Я хотел было еще спросить ее, не принадлежит ли она, случаем, к Первой Всеобщей, но подумал, что она скорее всего католичка.
— Это верно, я старшая покровительница, но я ведь работаю с детьми…
— А я в некотором смысле дитя, — улыбнулся я и почувствовал отвращение к себе. — Все здесь мне в диковинку. Я слышал, что у вас добрая душа…
Старшая покровительница заметно побледнела и сжала руки, которые по-крестьянски держала на животе, так, что костяшки пальцев побелели.
— Кто же это говорит, что у меня добрая душа? — испуганно спросила она. «Или это качество здесь не слишком ценится вообще, — подумал я, — или она почувствовала намек на Лопо». Я сделал вид, что пытаюсь вспомнить.
— Боюсь, мисс Джервоне, я не вспомню, — я постарался улыбнуться виноватой улыбкой мальчугана, забывшего урок.
— Ладно, мистер Дики, не морочьте мне голову, — вдруг взорвалась она. — Для чего вы пришли ко мне? Что я кому сделала? Если чего есть против меня — выкладывайте! Вот вы сказали, что вы бывший полицейский монах. Я хоть немного знаю про вашу веру, сам я католичка, но, по-моему, в каждой вере главное — это прямота. — Она сурово посмотрела на меня.
— Простите, мисс Джервоне, я, право, не думал, что мой визит вас расстроит. Мне казалось, что жизнь здесь довольно скучная и каждый новый человек должен по крайней мере вызывать любопытство. Я буду честен, мне понравилось ваше лицо, и я слышал о вас только хорошее, вот я и решил познакомиться с вами… Но если вам неприятно… Я не знал, что люди здесь так подозрительны. — Я пожал плечами и повернулся, чтобы выйти, но голос старшей покровительницы остановил меня:
— Ну вот уж вы и обиделись. У меня, знаете, не убрано, я ведь не ждала…
Ее «не убрано» оказалось свирепой стерильной чистотой, блеском и сиянием, симметрией и порядком. На мгновение мне вспомнилась моя покойная матушка.
Мисс Джервоне усадила меня за стол, покрытый жесткой, как жесть, скатертью, и предложила чаю. То ли она смирилась со мною, то ли стала лучше скрывать свою подозрительность, но ее ледяная неприступность начала подтаивать.
— Вот вы сказали, что новые люди должны вызывать у здешних старожилов любопытство. Может, оно и так, мистер Дики, но только часто получается наоборот. Живешь здесь, живешь, да и заметишь вдруг, что совсем отвыкла от людей. Я ведь, знаете, больше с маленькими слепками работаю. Вначале, честно признаться, они мне людьми казались. Детки ведь маленькие. Ну, а потом привыкла, что они хуже животного какого. В животном хоть какая-никакая душа есть, а эти… так… Глаза пустые, знают несколько слов — вот и весь разговор. Иной раз, кажется, и пожалела бы, да такие все они безмозглые, что только рукой махнешь.
Она выдавала себя, простая душа, уже тем, что так настойчиво подчеркивала тупость слепков. Я решил перевести разговор на другую тему.
— Но ведь люди-то здесь есть?
— Есть-то есть, — мисс Джервоне выразительно пожала плечами, и мне почудилась в ее жесте плохо скрытая стародавняя обидна. — Но докторам я не ровня. Я ведь всего-навсего медицинская сестра. К тому же почти все они женаты, и их клуши слишком все аристократичные, не интересно им с какой-то сестрой. Вот так и привыкаешь к одиночеству. Вроде среди людей, а словом перекинуться не с кем. Я ведь, знаете, тут целых восемнадцать лет.
— Чего ж вы не уехали? Насильно ведь тут, по-моему, никого из персонала не держат?
— Это верно, не держат. Но, знаете, тут все знакомо, жизнь идет заведенным порядком, а там, — она махнула рукой, — надо все начинать сначала. Да и отвыкла я…
— Наверное, и слепков все-таки жалко бросить?
Мисс Джервоне метнула на меня быстрый настороженный взгляд, и я понял, что старшая покровительница ни на секунду не расслабилась, не забыла об угрозе, которую она чувствовала в моем приходе, и все время была начеку, ожидая подвоха.
— Конечно, и их жалко. И квартирку эту жалко будет бросить. И климат, кажется, уж на что нелегкий, жара, да еще влажная, — и с тем жалко будет расстаться.
Она уже вполне совладала с нервами и теперь, кажется, извлекала даже удовольствие из нашей беседы.
— Знаете что, — вдруг сказала она, — если вечером, часов в восемь, вы свободны, приходите. У меня будут несколько человек. Сегодня у меня день рождения, — улыбнулась она. — Какой по счету — это неважно, я ведь все-таки женщина. — Она изобразила на лице кокетливую улыбку, и я содрогнулся.
— Спасибо, мисс Джервоне, я очень ценю ваше приглашение. Я уверен, мы будем хорошими друзьями, — я произнес это голосом, в котором было столько фальши, что он звучал твердо.
13
Короткие толстые пальцы доктора Халперна походили на сосиски, но прикосновение их было легко и уверенно. Сосиски скользнули по лбу Оскара, и пухлое сонное лицо доктора медленно сложилось в подобие улыбки. Он присел на стул около кровати.