Влияние Якова Борисовича на учеников и окружающих было поразительным. В них зачастую раскрывались способности к плодотворному творчеству, которые без этого не могли бы реализоваться или реализовались бы не полностью.
Мне довелось многие годы провести бок о бок с Яковом Борисовичем. Вспоминая это время, я чувствую, сколь многим я ему обязан. В чрезвычайно острой и напряженной обстановке тех лет — простые и товарищеские, в высшей степени доброжелательные отношения; это при том, что мы с Игорем Евгеньевичем тогда как бы ворвались в его сферу со стороны, и требовалась незаурядная объективность, чтобы не стать в позу негативизма, обиды, но у Якова Борисовича и его учеников — неоценимая помощь и сотрудничество ради общего дела. В области фундаментальной науки многие мои работы возникли из общения с ним, под влиянием его работ и идей.
Яков Борисович в науке — человек огромной жадности (в хорошем смысле слова) и в то же время абсолютной честности, самокритичный, готовый признать свою ошибку, правоту или авторство другого. Он по-детски радовался, когда ему удавалось сделать что-то существенное или преодолеть методическую трудность красивым приемом, и глубоко переживал неудачи и ошибки. По большому счету, в отношении науки он был скромным человеком, часто ему казалось, что он дилетант, недостаточно профессионален в том или ином вопросе, и он прилагал огромные (не видимые со стороны) усилия, чтобы преодолеть свои пробелы.
В наших 40-летних отношениях были и свои тернии, горькие обиды и периоды охлаждения, сейчас все это выглядит не более чем пеной в потоке жизни, но, как говорится,— что было, то было. Однажды, много лет назад, Яков Борисович позвонил и сказал: „Есть слова, которые нельзя повторять каждый день, но иногда их надо произнести". Сегодня, прощаясь с Яковом Борисовичем, я хочу сказать, какую огромную роль сыграл он в моей жизни, так же, как и в жизни и работе многих людей, как мы его любили, как я его любил, как нам будет его недоставать, как он нам был нужен!»
АКАДЕМИК ИГОРЬ ЕВГЕНЬЕВИЧ ТАММ
Он не входил, а скорее вбегал в лабораторию — маленький, быстрый, с добрыми внимательными глазами. Здоровался со всеми, на ходу произнося: «Ну, что у вас нового, товарищи?»
Это была Казань военного времени. Год 1943-й. Большинство эвакуированных из Москвы и Ленинграда институтов Академии наук располагались на территории Казанского государственного университета.
Мы рентгенографировали явления при детонации взрывчатых веществ. Игоря Евгеньевича занимало и удивляло все: кенотрон, который заменял рентгеновскую трубку при кратковременном перекале катода, способ синхронизации рентгеновской вспышки с желаемой фазой взрыва, но прежде всего — результаты рентгенографических экспериментов.
С интересом рассматривал первые рентгенограммы взрыва азида свинца. Активно участвовал в обсуждении новой методики.
Наши встречи с Игорем Евгеньевичем стали более регулярными в 1949—55 годах. В это время он возглавлял группу молодых физиков, занимавшихся исследованием термоядерного синтеза. Не колеблясь, он прекратил работу по фундаментальным проблемам теоретической физики, чтобы заняться прикладными вопросами, которые были важны для обороны нашей Родины. В 1948—49 годах наша лаборатория обнаружила явление высокой электропроводности продуктов взрыва и диэлектриков, подвергнутых сильным ударным сжатиям. Сопротивление продуктов взрыва вблизи фронта детонационной волны оказалось на много порядков меньше предсказанного теоретиками. Этот вопрос имел существенное значение. Игорь Евгеньевич активно поддержал нас. До сих пор мы храним его доброжелательный отзыв, датированный 1950-м годом.
Общеизвестна нетерпимость Игоря Евгеньевича к любым нарушениям научной этики. Ветераны теоретического отдела Физического института (ФИАН) утверждают, что за треть века, на протяжении которой Тамм руководил отделом, у них ни разу не было каких-либо споров по приоритетным вопросам. К 1970 году этот коллектив насчитывал более 40 физиков высокой квалификации. Каждый из них был самостоятельной творческой индивидуальностью. Микроклимат, созданный и поддерживаемый руководителем, практически исключал возможность разногласий и распрей, которые так губительно действуют на творческую атмосферу даже небольших научных коллективов.