— Сюда!
Втолкнул ее третьей от окошечка.
Женщина была нищенски одета, из просторного, с мужского плеча, затасканного ватника тянулась тонкая, беззащитная шея, щеки в нездоровой зелени, запавшие глаза в сухом беспокойном блеске, руки зябко прячутся в длинные рукава.
— Правонарушителей опекаешь, браток? — понимающе осведомился парень в кубанке.
Милиционер не счел нужным повести в его сторону даже бровью, все с тем же дремотным недовольством на лице, выражающим, однако, убежденность в своей силе и величии, удалился.
Парень долго и оценивающе изучал женщину, слепо глядящую перед собой, наконец авторитетно пояснил:
— Лагерная шалава, из заключения. Стараются сплавить быстрей, чтоб не шманала на вокзале.
— А выгодно, братцы, быть жуликом.
— Заботятся.
— Мы тут четвертый день околачиваемся, нас бы кто за ручку подвел.
С головы к хвосту по всей очереди потек недоброжелательный говорок:
— Попробовать тоже… авторитет заработать.
— Попробуй, тогда на казенный счет отправят.
— Только не в ту сторону, куда целишься.
— Это чтой там случилось?
— Да партию лагерных девок поставили в очередь.
— Ну-у, теперь нам еще сидеть.
— За нас лагерные сучки поедут!
— Ах, мать-перемать! Нет жизни честному человеку!
А парень в кубаночке ораторствовал, подогревал:
— Чей-то билет ей достанется! Может, мой, может, твой!.. Я за родину кровь проливал, а она державе пакостила. Зазря бы в лагеря не сунули. И вот ее берегут, а на меня плевать!..
Женщина молчала, напряженно распрямившаяся, с вытянутой из ватника бледной тонкой шеей, худое лицо безжизненно замкнуто, глаза прячутся в глазницах, только в неестественно вскинутых плечах ощущалось — все слышит, переживает враждебность.
Наконец два человека, стоявшие впереди нее, не участвовавшие в осуждении, получили свои билеты, с резвостью исчезли. Женщина пригнулась к окошечку кассы. И все кругом замолчали, только ели глазами ее спину в объемистом ватнике, уже не находили слов, чтоб выразить свою неприязнь и обиду. Даже парень в кубанке только сплюнул в сердцах.
Но что-то случилось возле окошечка, женщина задерживалась, волновалась, сдавленно объясняла.
— Ну, что там? Бери да проваливай! — не выдержал парень.
Мужичонка с лисьей физиономией и тяжким сидором на горбу, который, однако, не мешал прыткой подвижности, сунулся сбоку, прислушался и откачнулся в ликовании:
— А у нее, ребятушки, денег-то нету! Торгуется — на билет не достает!
Парень в кубанке победно из-под чуба оглядел свое окружение, расправил плечи и крикнул уже по-начальнически:
— Пусть проваливает! Эй, кума, чисти место!
Женщина послушно откачнулась от кассы, серое в нездоровую зелень узкое лицо, плавящиеся в глубоких глазницах глаза.
— Не выгорело! — Парень показывал радостно золотой зуб, выпячивал грудь, чувствовал себя героем. — Сходи-ка с ручкой к тем, кто привел. Может, отвалят.
И женщина с трудом разлепила бледные губы:
— Смейся!.. К детям еду, сама больна… Нету денег, откуда?.. Сколько было — хранила, двое суток уже не ела… Смейся!
— Вот, вот, пожалуйся, а я пожалею, — парень, показывая золотой зуб, картинно поворачивался в разные стороны, ждал поддержки.
Но на этот раз кучная голова очереди не отозвалась, все угрюмо отворачивались. Отворачивались, не хотели знать чужой беды. Минутная неловкая тишина. Женщина грязным рукавом ватника досадливо смахивала слезы. И мужичонка с большим сидором глядел на нее, конфузливо мялся, покрякивал.
Из-за его спины — "ну-кося, расшарашился!" — вынырнула старушка, развязала платочек, скупенько заковырялась в нем сухонькими пальцами, протянула бумажку.
— Сколь не хватает-то? Немного, чай?.. Возьми, милая, может, еще кто даст. Больше-то не могу…
Старушка совала бумажку женщине, та слабо отмахивалась:
— Не, бабушка, что уж…
— Да бери, бери! Стыдного нет. Не все же без сердца — поймут…
Мужичонка с сидором решительно крякнул, с досадою полез за пазуху.
— И правда, девка, с миру по нитке — голому рубаха. Я тоже вот к детям еду, с гостинцами… Да бери ты, коли дают!
Женщина глядела в землю и не шевелилась, над впалыми щеками проступили два вишневых пятна. Чей-то густой решительный бас взорвался за платками и кепками:
— Чего вы как нищенке суете! Пройди кто по очереди да собери! Не откажут!
Парень в кубанке с размаху хлопнул себя по коленке:
— Вер-на! Организация нужна!..
Он сорвал с себя кубанку, достал из кармана пятирублевую бумажку, повертел ее перед толпой — любуйтесь, что жертвую! — шагнул к старухе.
— Кидай, бабуся, свой рублишко! И ты, дядя!.. Граждане! Кто сочувствует… Граждане! Не обременяя себя, так сказать, по мере возможности!.. Каждый может оказаться в стеснительном положении… Спасибо!.. Тронут!.. Еще спасибо…
Очередь уставших, издерганных людей, только что накаленных недоброжелательством, только что презиравшая эту приведенную милицией женщину, завидовавшая ей, считавшая едва ли не врагом, теперь охотно бросала в подставленную кубанку смятые деньги.
А женщина смотрела вниз, щеки ее цвели пятнами и блестели от слез.
Парень, разрумянясь, посверкивая зубом, прижимая кубанку, прошествовал к окошечку кассы, обернулся к очереди.
— Прошу кого-нибудь сюда — для контроля! Хотя бы ты, дядя, проследи: не для себя, пользуясь случаем, только для нее!.. Чтоб не было неприятных недоразумений, чтоб честно и благородно до конца!
И опять из-за платков и кепок прокатился давящий бас:
— Бери и себе заодно, раз так! Что уж, всех одним билетом не спасешь!
— Нет, я честно и благородно до конца!.. Ни в коем разе!
Женщина стояла, уронив вдоль тела рукава ватника, и плакала.
15
Парень в кубанке достал билет, сел в поезд. И что — стал другим, уже не хамовитым по натуре, а чутким? Наивно думать. Он остался прежним.
Но если он окажется в таком человеческом устройстве, которое заставит его не от случая к случаю, а год за годом поступать отзывчиво, не хамовито, то можно ли сомневаться, что отзывчивость у него превратится в привычку, привычка — в характер. Изменится личность.
Люби ближнего своего, не убий, не лжесвидетельствуй!.. Пророки и поэты, педагоги и философы тысячелетиями на разные голоса обращались к отдельно взятому человеку: совершенствуйся сам, внутри себя!
Я бы рад самоусовершенствоваться — любить, не убивать, не лгать, — но стоит мне попасть в общественное устройство, раздираемое непримиримым антагонизмом, как приходится люто ненавидеть, война — и я становлюсь убийцей, государственная система выдвигает диктатора, он сажает и казнит, заставляет раболепствовать, я вижу это и молчу, а то даже славлю — отец и учитель, гений человечества! В том и другом случае лгу и не могу поступить иначе.
Благие призывы моралистов ко мне: совершенствуйся! Они давно доказали свое бессилие.
Мы все воедино связаны друг с другом, жизненно зависим друг от друга в одиночку не существуем, — а потому самосовершенствование каждого лежит не внутри нас: мое — в тебе, твое — во мне!
Не отсюда ли должна начинаться мысль, меняющая наше бытие?
1975 — 1976