Выбрать главу

Рассерженные, они повернули, наконец, на него свои могучие рога, отчего шалун — ветер с быстрыми извинениями порхнул в сторону и притих, прилегший на пиках гор. Будто наблюдая за их тучными боками, которыми те нервно подёргивали, успокаиваясь…, но всё ещё сам возбуждённый, так и ждущий возможности пошалить ещё хоть немного…

Кучевые облачные образования, лениво шлявшиеся над вершинами съёжившихся от промозглой сырости гор, сбились в плотную массу, клубясь и перекатывая маслянистые от грызущего их телеса холода, единогласно насупились… и решились. Исторгли первую волну колючих льдинок, предвестников устойчивых холодов.

Поёжившийся Жук с досадой и раздражением глянул в небо, поплотнее втянул голову в воротник и натянул на уши засаленную кепку, похлопав для успокоения ладонями по отворотам-"наушникам".

К моему удивлению, парень был неплохим ходоком, и если не принимать во внимание его смешную манеру передвигаться из-за «наворотов» на ногах, пёр довольно ходко. Похоже, он неплохо уже знал эти места, потому как и в полной темноте хорошо ориентировался, — будто топал по проспекту, а не по пересечённой местности, то ныряющей вниз, то упорно задирающей перед нами свои щебенистые склоны.

Переваливаясь и раскорячив ноги, будто к паху у него был подвешен какой-то груз, он даже в этих обстоятельствах переставлял культяпки куда быстрее многих здоровых, но ленивых особей, у которых стул с детства, как я это называю, ножками вперёд растёт прямо из задницы.

Глядя на его честные старания, я усмехаюсь.

Действие препарата ещё даже не достигла пика, а потому парень вовсе не чувствует боли. Другое дело, что будет потом. Когда полопаются волдыри и начнёт саднить и жечь под мёртвою кожей отёчная и кроваво-красная ткань…

К тому времени, я надеюсь, он будет находиться подальше от меня, в безопасности и под крышей. А там — жди выздоровление и берегись грязи. Главное — не гадить на ноги, ходя в кусты, да на привалах не совать ноги куда попало.

В ответ на мои шутливые высказывания по этому поводу пацан как-то сердито глянул искоса… и засопел, прибавив шагу.

Сдаётся мне, он принял какое-то собственное решение насчёт того, как и где мы расстанемся, но уведомить меня об этом не спешит.

Наивный, он исподтишка улыбается своим нахальным детским мыслям, думая, что при случае сможет обмануть или как-то уговорить шагающего рядом с ним "дяхана"…

То, что «дяхан» в свою бытность сам не раз натягивал репетузы на лоб и не таким прощелыгам, это конопатое сушёное чмо и не догадывается. А пока пусть потешит себя иллюзиями, от меня не убудет.

Правда, я тоже, — нет-нет, а и позволяю себе кривую ухмылку по этому поводу, и тогда эта сопля тревожно косит в мою сторону, прибавляет суетливо ходу и начинает деловито сутулиться.

Чует что-то, змеёныш, а вот что — и сам себе он объяснить не в состоянии, лишь тревожится подсознательно. И «дуется» с едва заметным психом.

Ничего, переживёт.

— Жук, а Жук?

— Ау?

— А ты уже стрелял в кого-нибудь?

Тот насуплено дёргает уголком рта, будто досадуя на мою тупость, и вякает:

— Нее… не довелось.

— А что так? — ты ж солдат. Можно сказать, боец! Вон как орал страшно, когда меня увидел… Это для меня новый вид атаки, знаешь. Я даже перетрусил, — ну, думаю, всё…, кирдык мой пришёл, — ещё б немного, и я бы умер от разрыва печени, — не выдержал бы твоих "децибел"…

— Да ну Вас! — отвернувшись, он дуется вроде, а потом не выдерживает и прыскает, на несколько секунд отвлекается от дороги, и чуть не падает, запнувшись за какой-то камень.

Я едва успеваю поймать его за рукав.

— Господин хороший, не изволите ли под ножки изредка смотреть?

Испуганно ойкнув, он снова тут же пытается смеяться. Тихо и задорно, как школьник.

…Вот что значить молодость. Для неё не существует ужасов в их взрослом понимании. До её сознания ещё не доходит в полной мере степень тяжести тех или иных событий, действий, поступков или закономерностей…

Её мозг ещё не покрыт коркой опыта и рубцами ошибок, на которой и произрастает затем лишайник определения ценностей, направления приложения сил и взвешенности поступков, желания избежать негатива или наказания за его проявление.

Её поле девственно чисто, и готово принять абсолютно любые споры, что к нужному, непонятно как сложившемуся моменту готовности принять "посевной материал", просто успеют залететь на эту загадочную и бесшабашную почву…

И что это будут за семена, от кого и как пущенные по ветру, знать не дано.

Что взрастёт на ней, костенеющей от формирующего её переплетения корней приютившихся там "растений"…

Словно доверчивый цветок, раскрывшийся на своём первом робком рассвете. Который, впервые застенчиво приоткрывая сокровенность души своей навстречу миру, не подозревает и не ведает, какое насекомое первым упадёт в его любознательный бутон, чем его опылит…

Будет ли это прелестная бабочка, несущая юное дыхание свежих лугов; трутень ли, жадно дрожащий от раннего голода, или же кровососущая тварь, присевшая отдохнуть после сытого ночного пиршества, почистит на тычинки его крохотные споры засохшей на рыле крови…

То и будет первой и, наверное, основополагающей пищей этой души в дальнейшей жизни…

Именно по этой причине всё те же несовершеннолетние могут плакать с надрывом над вымыслом из книги, а могут до смерти забить пенсионера в подворотне, попасть на скамью подсудимых и веселиться, бравировать на ней, не осознавая в полной мере степени человеческой, личностной ответственности.

Молодой душе не свойственна излишняя загруженность «взрослыми» заботами и страхами, а потому малолетние бомжи, к примеру, куда веселее своих пристроенных и состоятельных «возрастных» соотечественников; и на куче отбросов они могут веселиться непосредственнее и естественнее, не думая о завтра, чем закормленные, нахохлившиеся от собственной мнимой важности и отягощённые нелёгкими думами, зрелые снобы.

Так и ты, пацан, — среди агонии распотрошённого бытия ты не осознаёшь всего ужаса Конца, и ты не утратил свой детский задор, словно кто-то уверенный и могучий готовит тебе, — за твоей ещё совсем слабой спиной, — великое и счастливое будущее. И потому ты беззаботен и лёгок в словах, мыслях и мнениях…

— …Птенец ты ещё… с мягким клювом…

— Это ещё почему же?! — Пашка аж приостановился, недоумевая, — как его, такого классного и почти «зрелого», на его собственный взгляд, «мужика», могут называть так обидно?

— Потому что ещё крови ты не нюхал, потом кислым в жилах не истекал. Потому что… да потому что ненависти настоящей ты ещё не ведал, мальчишка! Не отравлен ты ещё этим миром, понимаешь?

Ему доставало мозгов не спорить.

Одной из великих ценностей «ботаников» была их выдающаяся способность анализировать услышанное, не кидаясь сходу в драку с "тяжеловесами жизни"…

Наверное, именно из них, — слабых, забитых или калечных с детства, что оставляли у костра племени из просыпающейся в человечестве жалости, и выходили потом мыслители. И те, кто «изобретал» что-нибудь полезное. Скорее всего, из чувства долга, желания «отработать» съеденный хлеб, и просыпалась в них первая искра острого, пытливого ума.

Минуты две мы топали без слов, будто пришли к молчаливому соглашению, что кто-кто, а уж я-то побольше соображаю в жизни вообще, а уж в этой — тем более.

Я успел переключиться уже на совершенно другие мысли, когда Жук внезапно пробубнил, словно разговаривая сам с собой:

— Как всё интересно и странно вышло… Вроде бы бояться должен я Вас до усрачки, а вот ведь, — рядом иду…

— Чего ты там всё бормочешь, нежить курносая?

Что мне в нём нравится, так это то, что он никак не реагирует на подобные сравнения и прозвища.

— Я вот думаю, дядька Шатун… Ты на моих глазах только что, хладнокровно и безо всякого стеснения и мук зарезал кучу людей, а я не только сразу перестал тебя бояться, но и тащу тебя ещё куда-то…

— Как считаете, это вообще нормально? Для человека? — он задирает ко мне голову, и хотя в темноте мне не видно его глаз, я уверен, — они полны напряжённого ожидания ответа.