Печь хлеб, петь песни, чистить зубы по утрам… Это сколько угодно…
Поэтому, как только он набрал воздуху, чтобы выпалить этот самый глупый со времени нашей встречи вопрос, я чётко и конкретно сказал:
— Нет. Этому я тебя учить не стал бы, даже если б ты был моим сыном. Забудь.
— А у Вас есть сын? — Ни с того, ни с сего вякает этот докучливый «ломоносов». Быстро сориентировался…
— Есть, вот только к чему тебе это?
— Ну, когда он вырастет, Вы ж его научите… — показалось ли мне, или его голос натурально дрогнул завистливо и сердито?
— Сын мой, к твоему сведению, вырос, и возрастом уже как ты. И он просто хороший солдат, а не убийца, понял? Таким он и останется! — меня начинала раздражать намеренная «непонятливость» этого сморчка. Он научился и привык добиваться своего, вот так изводя взрослых… Пока те, доведённые до психопатии, не сдавались и не орали: "Да чёрт с тобою, на!"
— А я?
— Что «ты», твою мать?!
— А почему мне нельзя? — казалось, он сейчас разорётся на всю округу. Заводной, чёрт… а мне так некомфортна эта тема… Да и не отвязаться от него ещё оч-чень долго, если…
А поэтому я беру инициативу в плане нападок и расстановки точек в свои руки.
…Я ловлю его пазуху двумя пальцами, притягиваю к себе и сквозь пелену мелкой снежной пороши, одурело сыпанувшей нам на головы, остервенело шиплю в его конопатое личико:
— Ты спокойно спишь по ночам, сосунок?
— Не очень… — перепугано признаётся мне любитель кровавых вестернов.
— Я тебе точно говорю, что после этого ты спать перестанешь вовсе…
— Ну п. почему… — одними уже губами настырно «интересуется» это недоразумение природы.
Я не выдержу этого издевательства! Я ЗАСТОНАЛ, ЗАРЫЧАЛ, чем окончательно рассмешил снежную лихоманку.
Снег сыпанул так, что даже сквозь непроглядные чернила ночи мы явственно увидели, насколько он бел и чист. И в этой режущей глаз белизне мы увидели лица друг друга, освещённые этим, скрытым в душе снега, светом…
Моё — искажённое мукой не тех, не человеческих знаний; и его моську, — пламенеющий жаждой добиться своего взгляд на фоне смертно бледных щёк…
— Да потому, сычонок ты эдакий…, что даже я лишь не так давно начал жить в ладу с собою, как снова пришло это…
— Этот проклятый кусок дерьма… На наши головы… Ты хочешь крови, силы и упоения собственным «я»? Ты, изнеженное животное, привыкшее созерцать верхушку мироздания…
Посмотри при случае в зеркало… и вскрой сам себе перед ним брюхо… И обязательно — без анестезии. А потом, если не сдохнешь сразу, вынь и рассмотри хорошенько всё, что сможешь там увидеть, не выблевав собственные лёгкие… И запомни: ТАК выглядят ВСЕ, кого мне довелось выпотрошить в этой жизни… И ВСЕ они испытывают именно эту боль…
— Хорошенько это запомни! А потом, если всё ещё захочешь… Что же, — тогда приходи. И если тебя не замучает по ночам призрак первого, убитого тобою вот таким образом, — тогда да, я буду учить тебя, как убивать в то время, когда и так…, - жить здесь и некому уже особо… Ты меня понял, молокосос?
— Да… — я не люблю напряжённо прислушиваться к едва бубнящему собеседнику, но сейчас я просто прочёл всё это по губам. Потому как он не смел ответить мне в голос. Готов поклясться, он уже тихо прощался с жизнью…
…Я отпустил его ворот.
…Снег лупил по склонам с настойчивостью одержимого, покрывая всё быстро и увлечённо. Будто в белом покрывале надеялся спрятать грязь Земли и порочность её последних жителей.
Мы стояли так, и не находили, что сказать друг другу. Нелепость ситуации состояла в том, что пять минут назад мы смотрели друг на друга с симпатией родных братьев, а теперь словно устыдились собственных чувств, и не знали, как выйти из этого стихийно возникшего омута отчуждения. Может, зря я так с мышонком?
Наконец я просто и обыденно протянул ему руку:
— Мир?
Он с какой-то торопливой готовностью протянул свою:
— Конечно… Я понимаю…, наверное…
— Вот и ладушки. Пойдём, что ли? Если судить по карте, под утро будем?
— Будем, — он как-то совсем по-взрослому подобрался и посерьёзнел.
— Тогда пошли. Я сделаю из тебя хорошего туриста. Воина из тебя и так постепенно сделает наша новая жизнь.
А про себя уже безо всякой злости добавил: "Потому что хватит с меня, бля, и одного Вилле"…
Глава X
Я не верю в привидения, но то, что я увидел в блеклом отсвете покрывавшего склоны снега, не казалось чем-то реальным и живым.
Мне пришлось схватить Жука за шкирку, так как тот, уже изрядно подуставший и не спавший сутки, брёл, уставившись себе под ноги и невесть как не падая, — почти уснув на ходу, — прямо на то, что шевелилось и двигалось в зыбкой серо-белой пелене. На какие-то неясные тени.
Лес недавно кончился, и теперь склоны большими проплешинами покрывал густой кустарник, часто переплетённый тут и там высохшими паразитирующими гибкими плетьми, из которых, если их сломить, получалась неплохая растопка для очага. Горели они, как порох, и весили почти ничего. Обогнув одно из скоплений таких "ведьминых гнёзд", я резко остановился, когда мой взгляд наткнулся на этот морок.
До «рассвета», с учётом вечно плотной облачности, оставалось ещё более трёх часов; и это время, всегда казавшееся людям самым загадочным и страшным временем суток после полуночи, как нельзя лучше подходило для того, чтобы тёмные личности использовали его в своих самых грязных целях. Мир спал наиболее крепко и сладко.
Воры выходили воровать, убийцы шли к своим спящим жертвам. Основные операции, которые нужно было проводить с наименьшими потерями крови, знающие хирурги делали именно в это время. Если не валились с ног от усталости дня.
И даже здесь, в это время, когда внизу бодрствуют лишь приставленные охранять сон остальных часовые, — здесь, на уровне более тысячи метров над уровнем моря, кипела странная жизнь.
Присмотревшись до рези в глазах, я понял, что это всё же не морок, — метрах в шестидесяти от нас, при скрытом от ветерка за углом полуразрушенной турлучной хаты свете костра, по широкому плато туда и сюда бродили и что-то делали именно люди.
Припорошенные снегом толстые, несуразные одежды делали их похожими на жирных увальней йети в щедро присыпанных снегом же шкурах. Их было не менее пятнадцати, двадцати человек.
Впрочем, мы выглядели не лучше. Тоже усыпанные этим "небесным сахаром" так, будто вывалились из кондитерской, где неделю валялись в муке.
И не всполошились они лишь только потому, что нас от них разделяла группа кустарника, да от нас не шло зарево огня, вырисовывающее наши силуэты на фоне густо-серых "сумерек".
Удивительно, но они будто жили прямо на улице. Чуть поодаль на приземистых корявых стволах был сооружён немалый «навес» из всякого хлама, судя по тут и там торчащим кускам чего-то плоского или выпуклого. Листовой металл и половинки то ли бочек, то ли контейнеров от надувных судовых спасательных плотов.
Этого добра можно было насобирать по «берегам» достаточно.
Заднюю «стену» образовывало какое-то полотнище, сквозь прорехи которого можно было увидеть дальние отроги молчаливых пиков.
Там, под этим навесом, громоздились кучи какого-то мусора ли, сваленных ли в кучу вещей. Барахла, скарба.
По краям это сооружение оставалось почти неприкрытым, и время от времени заметалось залетающим снегом. Тогда один или два «привидения» вставали, подходили к «куче» и заботливо сметали с неё всё утолщающиеся перины снега.
Внезапно «барахло» зашевелилось, и из его «недр» восстала маленькая нога, замотанная в такое количество тряпья, что выглядела уродливой культёю, на которую натянули аляповатую шапку.
Это люди! Спящие на морозе и ветру люди… Скорее всего, своё немногочисленное имущество они заботливо сложили под остатками шиферной крыши хаты и под защитою её стен. А сами улеглись на улице, проложив между собою для тепла детей.
— Изгои… — Бля… только их мне сейчас и не хватало…
Раз уж они ночуют так, то это может значить одно: они действительно изгои. Их выперли откуда-то, когда посчитали более невозможным сосуществование на одной территории. За что, при каких обстоятельствах — это бывает по-разному.