По Африке и Индостану таких бродит — да целыми сёлами.
Эти вообще лишены всего, а потому, заодно, лишены и всяческих "морализмов".
Каждый может безнаказанно убить изгоя, но если они обнаруживают вас, они испытывают куда меньше нравственных мучений, превращая вас в котлету, а ваше имущество — в свою пожизненную собственность. Им нечего терять, а дефицит всего поголовно делает их жадными до невозможности. И тогда, если вы один и плохо владеете ногами, головою и оружием, вы труп.
И чтобы продуктивно «беседовать» с такими личностями, мало одной только храбрости.
У них её, в силу огромной стеснённости обстоятельств, не меньше. Голодный зверь рвёт жёстче и яростнее.
Потому, столкнувшись с ними, одними только подарочными шахматами или детским калейдоскопом не отделаться. Или вы вырезаете, на хрен, всех, или они скоро жадно роются по вашим карманам и мешку.
Вы, естественно, давно мертвы, и возмутиться подобной наглостью не имеете никакой возможности.
Так что примите к сведению.
Я, к примеру, не собираюсь тут с ними воевать, выскакивая с боевым кличем из-за кустов. Не потому, что мне не хочется размяться или я боюсь.
Хрен с ними просто, — у меня и своих забот по горло.
И ещё может статься, что я ошибаюсь, и это просто люди, бегущие от какого-либо произвола, банальной смерти, выдавивших их с привычного места обитания.
Сил отстоять своё или прихватить чужого недостаточно, вот и маются тут, увидев шанс оставаться в живых лишь в бегстве.
В нижний лес, может, и совались, да только бродят там типы вроде Ермая, вот и решили, — уж лучше пока здесь на свежем воздухе, чем там уже на суку, болтаться…
Нам лучше обойти их, и спокойно топать дальше, как и топали.
— Пашка, твою мякину… Ты куда меня притащил, маленький ублюдок?!
Тот таращится на перетекающие в снежном «молоке» фигуры не меньше меня удивлённо.
— Дядь, ёпп…! Да я и сам не пойму… Заблудились, должно… В таком-то снегу…
— "Заблудился" он, понимаешь… Ты этот самый «снег» разве весь видел?! — передразниваю его я. — Спать не надо на ходу, сонная ящерица!
Ругая его, сам себе указываю на излишнюю расслабленность. Дурень…, - начисто довериться мальчишке.
— Ладно. Сам хорош. Тебе случаем не знакомы эти почтенные граждане? — мы говорим шёпотом, но в этой морозной тиши звуки могут разноситься очень далеко. И если бы не снег, говорить можно было б только в самое ухо… Еле — еле шевеля губами…
— Неа… — Жучара проникся остротой момента, а потому даже не дышит.
— Хорошо… Приседай… осторожно, без резких движений…
И мы скрываемся за вершиной куста. Уходить нужно не спеша. Потому как если здесь выставлены…
…"Тональность" своих и «жучьих» шагов я знаю. А потому этот скрип в нашем дуэте явно посторонний. Так обычно скрипит снег, когда кто-то подходит к вам крадучись.
Причём последние четыре-пять шагов крадущийся делает либо совсем крохотные, либо самыми размашистыми…
В этом и состоит главная ошибка тех, кто в подобных «шутках» получает в нос. Кулаком или сапогом… Так… — кулаком или сапогом?!
Потому как в руках у меня, окромя пистолета — пулемёта, ничего и нет. Занюханного камня, и то не удосужился с собою таскать.
Но поскольку я вроде бы и не собирался подымать шуму, верхняя часть затворной рамы тоже… вполне подойдёт.
Я кладу руку на шею Жука, сжимаю её покрепче, чуть нагибаю вперёд… — чтобы дурачок не вздумал случайно обернуться и заорать…
Иначе на этот шум сюда сбегутся не только идущие к нам дозорные… Да, двое…
Его негромкое ошеломлённое "ай…" не в счёт. И он сразу как-то понимающе обмяк. Не пытаясь даже пырхнуться. Мол, — понял, действуй…
Ох, и продуманный же, здравый же пацан мне попался! Хвала немытому Туранчоксу!
Потому, не отвлекаясь теперь на долгие уговоры и объяснения, у меня развязаны…руки!!!
…С этой мыслью я резко переворачиваюсь назад, колобком, через голову… и распрямлёнными до отказа ногами бью в колени первого, стоящего левее от меня. Тот с коротким изумлённым «хаканьем» резко и ускоренно падает плашмя вперёд, как палочка, подбитая с «кручением», даже не успевая ещё почувствовать резкой боли в подбитых коленях. И пока он летит наземь, мордой в наметённый под кустом сугроб, я, привстав из положения "целиком сидя на жопе", в положение "тело на вытянутой руке", другой рукою от души врезаю второму прямо по нижней челюсти. Кроша её к чёрту, словно сантехники молотком — унитаз.
Нет, не кулаком. А зажатым в нём «Форсом», перехваченным за короткий ствол.
Замах и удар вышли настолько славными, что, получив сбоку удар одновременно в скулу и височную долю, бородатый кряжистый мужик отлетает влево метра на четыре, где и валится замертво.
Навзничь на широченную спину, разметав по земле короткие руки-ноги. Яп его Моть!
Сам не ожидал, блин, мужик… Прости.
Я ожидал максимум зацепить тебе самый подбородок, а тут…
Ну, кто знал, что ты ростом слегка подкачал?!
Тут зашевелился первый, пытаясь «отжаться» от земли, и мне стало не до посмертных извинений.
Я перекатываюсь к нему, что уже не очень удобно по влажному снегу… и обрушиваю на его затылок ребро ладони, накрепко сжатой кулак.
Мужик огорчённо крякнул и расслабился.
Я оглядел место побоища. И, увидев то, с чем ребята вышли на нас, мне расхотелось извиняться. Жаль, что вы оба уже лежите, а то б наподдал ещё.
Примотанные на крепком древке прочной бечевой, хорошие длинные ножи для разделки мяса и теста представляли собою довольно опасные пики. Похоже, на них и собирались нанизать нас косматые кроманьонцы.
Если исходить из грязного и вонючего вида, именно они возлежали передо мною в кучах «набитого» нашей борьбой снега.
И когда я, переведя дыхание, переворачиваю оглушённого, весящего не меньше меня и довольно упитанного для такой жизни, мне становится как-то не по себе. Его щёку украшает татуировка, явно нанесённая иглою и толчёным углём, замешанном на крови. Очень крепкий раствор в отсутствие спирта и черники. Чернила, которые почти никогда не выгорают…
Такими «растворами» размалёвывали себя пираты и каторжники.
Такими писали во времена Челлини и Борджиа узники подземных королевских казематов.
Такими их делали буры и зулусы. Как приготавливают их нур-кхеты, когда посвящают в мальчиков в мужчины, украшая татуажем их тела…
Какими варганили их на собраниях «наци» первые эсесовцы…
И мятежных дворян Франции, и первых воинов — зулусов, и почти исчезнувших кхетов…, и фашистов — «первородков», — всех их объединяет одна интересная деталь. Деталь, которую отчего-то так старательно замалчивает история.
Давая "клятву причастности", заговорщики против престола, вступая в ряды тайных сообществ, трапезничали где-нибудь в Гаскони мяском девственницы. Жгли чёрные свечи и чертили хитрые пентаграммы. Предавались буйным оргиям и устраивали кровавую баню в какой-нибудь глухой деревеньке, купаясь в завершение «вечеринке» в крови невинных жертв…
Чернокнижники и полоумные претенденты на мировое господство, их сторонники и сатанисты, отколовшиеся от церкви и преданные анафеме, негроидная раса и даже Гитлер, — все они сделали каннибализм страшным и крайне действенным ритуалом.
Чернокожие воины ели мясо поверженных врагов после боя или предыдущих пленников — перед походом. Своего рода символ единения в бою, принадлежности племени и верность победе до конца.
Повязывающий клику людей друг с другом понадёжней прочих клятв и обещаний. Когда ты ел такое — ты один из них. Это своего рода шантаж. Ибо ни в одном здравом сообществе не примут того, кто ел себе подобных. Тот, кто хотя бы раз ел человечину, повязан особым ритуалом. И его удел — быть всегда среди себе подобных.
…Чтобы окончательно развеять свои сомнения, я рывком снимаю с пояса оглушённого сумку, сварганенную из какой-то замызганной тряпицы. Одним рывком превращаю её в лохмотья. И выворачиваю всё её содержимое наизнанку…