– А денег ты сколько уже взял? – парировал невидимый. – Вот что, сроку тебе даю до следующей пятницы, а потом пеняй сам на себя.
– Слушаюсь и повинуюсь, – одновременно и придурковато, и по-хамски ответствовал ему Тоскливец, жадность которого на время подавила в нем инстинкт самосохранения. Вскоре Голова услышал, как за Тоскливцем закрыли дверь, и не теряя времени, ретировался через тын, но когда одна его половина была уже на его территории и только левая нога еще находилась в воздушном пространстве над двором соседей, а зад оседлал нейтральную полосу – тын, перед ним, словно из под земли, вырос такой себе аккуратный дедушка с окладистой бородой и мутными, как дешевый самогон, глазами.
– Вы к нам или от нас? – спросил дедушка, и в его голосе Голова сразу признал собеседника Тоскливца.
– Да так себе, проветриваюсь, – ответил Голова. И для солидности добавил: – Я – Голова.
– Оно и видно. Однако, сосед, будь осторожен, смотри сам себя из-за бабского любопытства на кол не посади.
И тут Голова, к своему ужасу, почувствовал, как какая-то своевольная палка вырвалась из тына и впилась острием прямо ему в промежность. Голова попробовал было перебросить и вторую ногу через тын, чтобы сохранить свое достоинство и выйти из ужасного положения, до которого его довело не любопытство, как утверждал бородатый старик, а подозрительность, которую Голова называл «любовью к правде».
Глаза старика при виде страданий Головы стали еще более мутными, а борода заколыхалась, и если бы не она, Голова в этом был почти уверен, он увидел бы, что физиономия старика расплылась в отвратительной улыбке.
– Ты это, помог бы, что ли, – выдавил из себя Голова.
– А почему бы и не помочь? – степенно ответствовал тот, и невидимая Голове палка вдруг задвинулась обратно в тын, как меч в ножны.
– Фу-ты! – облегченно вздохнул совершенно обалделый от всего с ним происшедшего Голова и, даже не поблагодарив соседа, на негнущихся, дрожащих ногах потащился ко входу в дом.
Но на этом страданиям Головы не суждено было закончиться, потому что неожиданно перед ним словно из-под земли возникла жизнерадостная, разодетая в пух и прах розовощекая Гапка – она как раз собиралась на чай к свояченице, чтобы покрасоваться и похвастаться своей неожиданно вернувшейся молодостью.
Передвигающийся, как несмазанный робот, супруг испортил ее совершенно безоблачное настроение, и Голове даже показалось, что голубое небо неожиданно потемнело и молнии засверкали у него прямо над головой.
– Каждый день напиваешься! Каждый день! – исступленно вопила Гапка. – А еще Голова!
– А тебе-то что? – солидно ответил Голова. – Хочешь, и ты пей…
– Ты еще шутишь! – взвизгнула Гапка и сорвала с него шляпу, чтобы хорошенько съездить ею по мужниной физиономии.
И тут ее взору предстали аккуратненькие козлиные рожки (Голова уже неделю не был у брадобрея).
– Ох ты, матушка моя, – ойкнула она, – угораздило меня за черта выйти замуж…
И тут несчастная наша страдалица рухнула в обморок – Голова и не попытался ее подхватить, потому что ноги его еще не слушались. И надев снова шляпу, для чего ему пришлось расцепить Гапкины пальцы сжимавшие ее мертвой хваткой, он заспешил к Васылю, чтобы тот выдрал проклятые рога раз и навсегда до того, как Гапка растрезвонит про них по всему селу. Гапку он оставил лежать на свежем воздухе, который, как полагал, пойдет ей на пользу и поможет прийти в себя.
Васыль без всяких церемоний выдрал ему рога с корнем, прижег ему ранки какой-то гадостью и по секрету сообщил:
– У двух других они расти перестали… Вот так-то.
Рассчитавшись с ним, Голова опрометью, насколько это позволял ему его вес и положение в обществе, бросился к себе домой и увидел, что Гапка сидит на крыльце, поохивает и постанывает.
Увидев супруга, она взвизгнула:
– Не подходи ко мне, антихрист!
– Ты что спятила? – огрызнулся Голова.
– А рога у тебя откуда?
– Какие рога? – недоуменно ответил Голова.
– Шляпу сними!
Голова снял шляпу – ранки Васыль аккуратно прикрыл седоватой уже шевелюрой Головы.
Гапка просто глазам своим не поверила.
– Дай-ка я у тебя в голове поищу!
– Ты и так меня расцарапала, пришлось зеленкой замазаться, – отмахнулся от нее Голова и, прижимая к себе бутылочку холодного пива, которое купил по совету Васыля «для анестезии», прошествовал в дом, включил на полную мощность телевизор, чтобы заглушить стоны Гапки, рухнул на тахту и присосался к бутылке с живительным напитком.
Увидев, что происходит за рубежом, Голова повеселел. «Нет, мне еще не так плохо живется, – подумал он, – не бомбят меня, не похищают, не…». На этом Голова забылся, потому что пиво и новости закончились.
А на Горенку опустилась, быть может, последняя в этом году теплая осенняя ночь, фиолетовая, как плащ Дон Жуана, чтобы скрывать похождения влюбленных, и усыпанная звездами, чтобы не дать им сбиться с пути. Ласковый ветер донес из-за моря какой-то необычный пряный запах, от которого старики загрустили, вспоминая былое, а молодежь, наоборот, бросилась в бой, и целую ночь по Горенке скользили тени. Даже собаки, почувствовав в природе нечто божественное, не посмели нарушать покой своим лаем и философски взирали на ливень из падающих звезд, бесшумно скользивших по небосводу, и, положив морды на лапы, размышляли о том, что в лесу в эту ночь то и дело вспыхивают на радость гномам, а затем исчезают невиданные в здешних местах цветы… Одним словом, ночь удалась на славу, и бдительным петухам не так-то просто было добудиться поутру разоспавшихся горенчан.
Голова проснулся от громкого стука в дверь. «Кого это спозаранку принесло?» – недовольно подумал Голова и пошлепал к двери, по привычке проверяя лунки, оставшиеся на Голове от рогов, – рога и впрямь перестали расти.
Голова открыл дверь. Перед ним обнаружилась недовольная физиономия ветеринара.
– Ты что это, заболел? – осклабился Мыкита, как бульдог перед куском колбасы. – Вчера к тебе целый вечер стучался, даже волноваться стал…
– Устал и заснул, – примирительно пробормотал Голова. – Заходи.
Они уселись за стол без малейших признаков какой-либо стряпни – Гапка еще спала и, судя по всему, и думать не думала про то, что надо бы приготовить завтрак.
– Ну так что? – осведомился Голова. – Был ты у них?
– Был. Разумеется, скотины у них вправду нет. Да и ничего нет, кроме вони.
– А сколько их там?
– Трудно даже сказать. Мельтешат перед глазами, поди их сосчитай. Человек двадцать, пожалуй. Но они тут ненадолго… Интересно, что их всех Лешами зовут. Даже странно как-то.
– Может быть, это у них фамилия такая?
– Может быть. Но мне на работу пора.
Мыкита распрощался, недовольно поглядывая на голый, как пустыня, стол и укоризненно покачивая головой.
«Да, Тоскливец, видать, дело задумал нешуточное», – подумал Голова и стал собираться на работу: помылся, побрился, перекусил, чем Бог послал, и, выставив живот, пошел по проторенной дороге в сельсовет. Утренний туман, однако, еще не только не рассеялся, а наоборот, загустел, как базарная сметана, и Голова, сам того не замечая по причине глубокой задумчивости, сбился с пути, а непутевые ноги вместо того, чтобы довести его на автопилоте до присутственного места и усадить на излюбленное кресло, завели его на околицу села, а потом в лес. Когда Голова пришел наконец в себя, то вокруг него уже маячили позеленевшие от сырости стволы древних сосен, а лучи солнца еле-еле пробивались сквозь клубившийся туман и едва достигали полога леса. «Ой ты, матушка моя! – встрепенулся Голова. – Где ж это я, братцы, мне на работу надо…». Но вокруг стояла мертвящая тишина, и туман ватой заползал в уши и глушил даже намеки на звук. «Пропал, – подумал Голова, – подкузьмила меня таки нечистая сила». Он пошел наугад, но лес, казалось, становился еще темнее и гуще. Вдалеке раздался волчий вой, и от малопривлекательных волчьих трелей Голова сразу задубел от ужаса и покрылся холодной гусиной кожей.
И тут перед его тусклым от страха взором показалась колонна белых, словно слепленных из тумана, людей с флагштоками, котомками и посохами. Впереди на пошатывающихся от усталости лошадях ехали надменные, как показалось Голове, рыцари, а за ними понуро плелись все остальные – мужчины, женщины и даже дети, и у всех у них на груди были заметны вышитые или нарисованные кресты. «Матушка моя родная! Крестоносцы!» – мысленно возопил Голова, потому что оледенелые от ужаса челюсти перестали ему повиноваться. Но тут из лесной чащобы навстречу крестоносцам вышла такая же полупрозрачная процессия с пролетарскими лозунгами и портретами давно покинувших этот мир вождей. Как только две колонны столкнулись лоб в лоб, между ними завязалась ожесточенная битва. Вероятно, пролетарии подумали, что перед ними несанкционированный крестный ход, а крестоносцы приняли пролетариев за басурман. Так они думали или нет, но дрались они изо всех сил и молча, и от этого Голове становилось еще страшнее, хотя он и видел, что мечи, щиты и копья не причиняют никому из участников битвы ни малейшего вреда. Но тут Голова почувствовал прилив сил и бросился куда глаза глядят. Могучий инстинкт вывел его из лесу прямо к селу, и он полетел, как молодой олень, гонящийся за важенкой, и в считанные секунды оказался возле своего дома… Однако не суждено было Голове– вздохнуть с облегчением, потому что возле крыльца его уже поджидали и крестоносцы, и пролетарии, которые, увидев русые с проседью кудри Головы, объединились и вместе набросились на Голову. Он ворвался в дом, надеясь, что проклятые чудовища не посмеют ворваться в жилище христианина, но ошибся, потому что осатаневшее воинство яростно бросилось вслед за ним. Гапка, настроение у которой как всегда было, как у кобры, которой прямо с утра беспричинно наступили на хвост, прямо замерла на месте, не понимая, что происходит, и раскрыв от удивления рот, смотрела, как крестоносцы стараются рубануть Голову мечом, кольнуть копьем, а пролетарии норовят острыми флагштоками, которые они использовали вместо копий, выколоть ему глаза. Но тут Гапка пришла в себя и, спасая мужа, набросилась на них, раздавая направо и налево удары огромной сковородкой, на которой она как раз жарила оладьи, когда воинство без спросу ворвалось в дом. Раскаленная сковородка испугала разбушевавшихся вояк, и они ретировались во двор и тут же растаяли в лучах утреннего солнца.