Нет, не зря она проплакала всю дорогу от Киева до ненавистного ей болгарского города, ненавистного тем, что в нем она не увидит своего Алексея, к которому уже привязалась подобно тому, как лиана обвивает дерево, и уже не мыслит без него своей дальнейшей жизни. Трудно даже сказать, почему она все-таки от него уехала. Вероятно, оттого, что испугалась бедности и того, что остаток жизни проживет она в сельской хате, а подружки будут мотаться по заграницам в тряпках от «Версаче» и сочувственно посматривать на ее заскорузлые от непосильной работы по хозяйству руки да на сомнительную одежонку…
И она в самом деле погрузилась в транс, и кровью обливалось не только ее тело, которое Алексей благоговейно, как святыню, покрывал поцелуями, но и само ее сердце, потому что ей решительно перестало хотеться жить.
Но испугавшийся Болгарин, который и в самом деле был человеком не злым, ее простил, и они договорились, что зимой, когда он приедет в Киев, она уедет вместе с ним уже навсегда. И два месяца прошли в мрачном тумане, девушка превратилась в женщину, умеющую хитрить и скрывать свои чувства, и алое, красное ее сердце в одну холодную ночь вдруг остановилось и превратилось в холодную черную змею, движения которой продолжали гнать по жилам ее остывшую кровь. Из Болгарии она приехала домой уже не человеком, а злой на все человечество (за исключением матери да Алексея) ведьмой, с которой людям добрым лучше было не встречаться. Она могла убить взглядом, который холодной иглой останавливал сердце, руки ее то и дело, стоило ей разволноваться, превращались в извивающихся, ядовитых змей, и они не позволяли ей подойти к церкви, чтобы покаяться и получить прощение, ибо стоило ей приблизиться к святому месту, они начинали шипеть и угрожали вцепиться ей в горло ядовитыми зубами.
И тогда вечером, когда Алексей подошел к ней, она поспешила нагрубить ему, чтобы он поскорее ушел и не увидел, во что она превратилась. И она, про себя рыдая, убежала от него и в ту же ночь, когда сладострастный отчим, на свою беду, одержал наконец победу над злосчастной щеколдой, которая отделяла его от падчерицы, Алена позволила ему забраться в постель. Ее холодное сердце, казалось, даже забилось сильнее от предвкушения мести, и когда отчим попросил его обнять, она радостно исполнила его желание, только вместо рук у нее уже были осатаневшие от бешенства кобры, и на следующий день преподавателя философии проводили в последний, самый философский путь.
В Болгарию она так и не уехала, а чтобы забыться, стала бомжевать настолько, насколько может бомжевать человек, у которого на самом деле есть квартира, в которой он может иногда уединиться и перевести дух, и взять несколько неправедных серебряников, подброшенных спивающейся матерью.
И прошло двадцать лет. Двадцать раз только на Киев опустилась зима и двадцать раз отступила под жарким натиском юной красавицы – весны. И Аленкина красота постепенно растворилась в подземных переходах, в сигаретном дыме и в дурацких, ничего не значащих знакомствах. И в один ужасный зимний вечер, когда настроение у нее было и без того отвратительное, на раскладке она увидела новый роман Алексея, люди раскупали его, как горячие пирожки, и неумолимая память напомнила ей про ее страх остаться в простой сельской хате и про то, как предала его и уехала на поезде искать себе лучшей жизни. В тот тоскливый зимний вечер, когда она и ее дружки основательно надегустировались дешевого коньяка и, чтобы наскрести монет на очередную бутылку, решили «повыть» немного в переходе, неотвратимая судьба вынесла на нее Алексея.
Она знала, ведь ведьмы всегда знают, что может принести им искупление, что стоит ей лишь обнять его, если он только позволит, и скверна испарится из ее души, и, увидев его, она сделала шаг к нему навстречу и ласково похвалила его:
– Я же говорила, что ты талантливый, дурачинка, – но сказав это, она разволновалась, ведьмы ведь тоже люди, – и руки ее тут же превратились в злобных змей и те радостно предали ее, ведьму. И Алексей ушел, и она пошла за ним, все еще надеясь, что он остановится, она обнимет его и муки ее наконец прекратятся. Но тут раздался чистый и горький крик, такой, с которым в поднебесье умирает подстреленный лебедь, и, падая замертво, предупреждает товарища своего об опасности. Невидимая сила отбросила ведьму от Алексея, и тот убежал, а она полетела в Горенку, но знакомая ей хата не подавала никаких признаков жизни и она, чтобы не замерзнуть, вломилась в нее и развела в камине костер из его книг. Жалость к себе превратилась вдруг в гнев на Алексея – ну почему он тогда не побежал за ней, не удержал ее, ведь она уступила бы ему… И костер, это был скорее костер в камине, чем просто огонь, постепенно превратился в адское пламя, и свиное рыло, выглянувшее из угла комнаты, тащило ее в темный лес из согревшейся и напомнившей ей про несколько счастливых месяцев комнаты.
А в лесу она покрылась густой черной шерстью, и черт объявил ей, что она будет его второй чертовкой и они будут весело проводить время – пугать баб, вводить в грех православных из деревни, а по весне скакать друг за другом по кустам.
От таких перспектив Аленкино сердце через несколько дней окончательно остановилось, правда, за секунду до этого невидимая и добрая сила подарила ей прощение, и она внезапно исчезла, и не осталось в лесу от нее ничего, кроме печального крика, который и до сего часа пугает иногда забредшего в него путника и который жители Горенки по незнанию принимают за шутки леших.
А в небе над Горенкой, если только посетители корчмы не лгут, появляется иногда по ночам большая и грустная звезда, которая плавно скользит по небосводу и застывает над хатой того студента, который стал знаменитым писателем.
Треугольное счастье
Голова, подозрительный не только от рождения, но и по долгу службы, нутром чувствовал, что между Гапкой, такой молоденькой и хорошенькой, и Тоскливцем что-то происходит. Ведь оказался же тогда Тоскливец в шкафу в одном исподнем… Но возвращаться к этой теме Голове не хотелось, потому что Тоскливец мог припомнить ему цыганочку, об одном воспоминании о которой у Головы начинали мучительно ныть плохо зажившие раны на темени. Голова внимательно всматривался то в прозрачно-серые, то в серо-мутные глаза Тоскливца, но прочитать в них ничего не мог, кроме показной преданности да желания что-нибудь стибрить. Но время шло, и Голова склонялся к тому, что Тоскливец, появившийся из шкафа, был галлюцинацией, а на самом деле все у него, у Головы, в порядке и беспокоиться абсолютно не о чем. Гапка, правда, подозрительно часто моталась к свояченице, но женщины – это ведь такой народ, который и дня не может прожить, чтобы не перемыть всему селу косточки, и Голова с этим почти смирился.
Черту, однако, все это было известно, и он решил Тоскливца подкузьмить, да так, чтобы все село и окрестные лешие реготали бы потом несколько лет подряд.
И он, притворившись Головой, спрятался у Тоскливца в провонявшемся всякой гадостью шкафу и стал дожидаться того момента, когда наша парочка начнет предаваться известным утехам. Ждать ему пришлось недолго, потому что зимние вечера в деревне удивительно скучны и заняться особенно-то нечем, и как только Голова погрузился в глубокий сон после бутылки свежайшего «Черниговского» с селедочкой под зеленым лучком, которую ему специально приготовила Гапка, чтобы он от жажды допил бутылку до конца, наша прелестница выпорхнула из мужниной хаты и, запутывая следы, сначала двинулась к дому свояченицы, а затем взяла курс на известный ей домик: благо Клара как всегда была в отъезде и ничто не предвещало беды.
А затаившийся черт (вот дьявольское отродье!) уже потирал от предвкушения свои когтистые конечности и готовился от души повеселиться, наблюдая, как Тоскливец будет праздновать труса.