— В древности существовал неплохой обычай, — заговорил он хрипло. — Дамы, бросая поклонников, объясняли, что перестало им нравиться у отвергаемых. Надеюсь, ты не откажешь мне в вежливости твоих легкомысленных предшественниц?
— Ты хочешь сказать, что я легкомысленна?
— Я хочу знать, что случилось? Только одно — что?
— Ты не знаешь? Странно для такого проницательного человека, каким ты считаешь себя, Павел.
— Вера, клянусь тебе! Крыша обрушится на голову — не так неожиданно!.. Всего я ожидал от поездки на Ору…
— Хорошо, слушай. Я не люблю тебя. Этого хватит?
— Это я знаю. Но почему? По-человечески объясни — почему?
— Я могла бы ответить твоим любимым присловьем: неизвестно, почему возникает любовь, неизвестно, почему она пропадает. Вряд ли тебя удовлетворит объяснение в твоем стиле. Так вот, я не люблю тебя, ибо не уважаю. На этот раз достаточно?
Он помолчал, набираясь духу.
— Значит, все дело в звездных недочеловеках? В бегемотах с Альдебарана, пауках с Альтаира, змеях с Веги, тупых ангелочках с Гиад? Они тебе дороже, чем я? Я встал на защиту человека и в результате потерял единственное человеческое чувство, что нас связывало — нашу любовь?
— Павел, наш разговор беспредметен. Неужели ты не понимаешь, что каждым словом усиливаешь отвращение к себе.
Гордость боролась в нем со страстью. На миг мне стало жаль его. Еще больше мне было страшно за Веру. В неистовстве он мог поднять на нее руку. Я сжимал кулаки от бессилия. Мне надо было заслонить ее грудью, а не подглядывать!
— Я бы ползал перед тобой на коленях, целовал твое платье, — сказал он горько. — Я гордился бы даже быть твоим слугой, рабом твоим, если бы хоть немного это было нужно тебе.
— Рабов мне не нужно. А слуг у каждого хватает.
— Да, механических! Механических, будьте вы все!.. Восемнадцать миллиардов киловатт на человека, так ведь? Восемнадцать миллиардов киловатт, двести миллиардов египетских рабов! Какой фараон, какой президент мог похвастаться такой армией лакеев? И среди этой бездны киловаттов ни единого горячего, преданного, человеческого сердца! Автоматы вы или люди, вы, апостолы всеобщей помощи! Как я ненавижу вас!
Вера подошла к нему вплотную. Теперь я боялся, что она первая ударит его.
— Я долго ждала такого признания. Вот он весь ты — ненависть, одна ненависть! Глупец, ты думаешь ненависть порождает любовь?
Он опустился на колени и, обхватив Веру, прижался лицом к ее платью, — она молча боролась с ним. Он в исступлении целовал ее ноги.
— Оставь! — закричала она гневно. — Зачем ты мучаешь себя и меня?
Он медленно поднялся. Он стоял, пошатываясь.
— Верочка, Верочка! — шептал он, задыхаясь, и неуверенно, как слепец, протянул к ней руки. У него были мутные глаза, мне показалось, что он и вправду не видит. Она отодвинулась. — Верочка, жить без тебя!.. Пойми, жить без тебя!.. Все, что потребуешь, ни единого слова против, восхвалять буду… Верочка!
Она руками заслонилась от него, отвернула лицо от его отчаянного взгляда. Он подошел ближе, она оттолкнула его:
— Отойди и успокойся! Это недостойно — такими средствами действовать… У нас с тобой спор о принципах. Будь честен, Павел, ты не переделаешь себя!
— Переделать себя! — бормотал он глухо. — Переделать себя!
Он вдруг скверно выругался и пошел к двери. Вера устало села на диван и закрыла глаза. Она по-прежнему не догадывалась, что я наблюдаю за ней. Так, с закрытыми глазами она сидела минуты две. Потом она стала плакать, сперва тихо, почти беззвучно. Рыдания, усиливаясь, трясли ее тело. Вера повалилась лицом на диван, вскрикивая, захлебываясь слезами. Я погасил вызов.
Лусин со своим новым любимцем Трубом пропадает в недрах корабля, и мы его почти не видим. Ангел учится говорить по-человечески без дешифратора. На столе у Андре стоит карточка Жанны. Жанна так походит на Андре, что издали их путаешь. Многое тут от природы, но еще больше от старания — одинаковые, до плеч, локоны, тот же наклон головы, тот же покрой одежды. Не знаю, кто к кому приноравливается, — вероятно, оба стараются, но они больше смахивают на брата и сестру, чем на мужа с женой.
Однажды на столе у Андре появился и его будущий сынишка, три гороскопических фотографии — каким тот будет в год, в два и в десять лет.
— Иконостас родственников, — сказал я. — Затосковал, милок?