Глаза Фариса были затуманены, точно зимнее небо. Болезнь настигла его, когда он был еще сравнительно молод. Мне было непонятно, почему он не обратился к одному из великих докторов. Операция могла бы вернуть зрение. Мой отец лечил растениями, но однажды показал мне серию рисунков, объясняя, что такие операции бывают. Хирург осторожно разрезал глазное яблоко и убирал бельмо.
— Мне делали операцию, — сказал Фарис. — Эмир султана дважды мне ее делал, но, как видишь, успеха не добился.
— Всевышний погрузил его в туман и держит в нем в наказание за его картины, — продребезжал старый Хаким, бывший каллиграф.
Он хвастался тем, что за свою жизнь скопировал двадцать коранов, и святые слова запечатлелись в его сердце. Если и в самом деле это случилось, они его не смягчили. Единственными добрыми словами, слетавшими с его поджатых губ, были молитвы. Все остальное представляло собой неиссякаемый поток злобы. Сейчас он, выйдя из дремы, поднялся со своей циновки. Опираясь на палку, доковылял до места, где мы сидели за работой. Ткнул палкой в Фариса:
— Ты хотел в своих работах уподобиться Богу-Творцу, и Он тебя за это покарал.
Он покачал головой и пробормотал:
— Невежество и суеверие. Прославление творений Бога не означает, что ты вступаешь в соревнование с Создателем.
Старик повысил голос.
— Художники, пишущие картины с фигурами, худшие из людей, — проскрипел он и произнес красивую арабскую молитву. — Неужто ты столь дерзок, что позволил себе сомневаться в словах Пророка?
— Да пребудет с Ним мир, я никогда не усомнюсь в Его словах, — со вздохом ответил Фарис.
Видно было, что в этот спор он вступал много раз.
— Я сомневаюсь в тех, кто считает это утверждение правильным. Коран об этом молчит.
— Он не молчит! — заорал старик.
Наклонился, и желтоватая борода почти упала на опущенную голову Фариса.
— Разве Коран не употребляет слово «саввара», творение, рассказывая, как Всевышний создал человека из грязи? Стало быть, Аллах — муссавир. Называть себя так значит принижать того, кто создал всех нас!!!
— Хватит! — Фарис наконец-то и сам повысил голос. — Почему бы тебе не рассказать мальчику правду о том, как ты сюда попал? Рука у тебя не дрожит, и зрение, как у сокола. Тебя прогнали за то, что ты уничтожил работы художников.
— Меня прогнали за то, что я исполнил божью волю! — не унимался старик. — Я вскрыл им глотки! Обезглавил всех до одного! Убил их, чтобы спасти душу эмира! — он хихикал, словно рассказывал что-то веселое.
Чему он радовался?
Фариса трясло от возмущения. На его лбу выступил пот. Капля свалилась на отполированную бумагу, сведя на нет тяжкую работу целого дня. Он отшвырнул в сторону раковину, поднялся и, грубо оттолкнув с дороги старика, вышел.
Хуман послал за мной два дня спустя. Мне уже не было так страшно, как в первый раз. Яркие куски лазурита на земле дожидались, когда их разотрут в порошок, а солнечные лучи искрились на серебряных слитках. Хуман знаком повелел мне опуститься на колени в том же месте, что и в первый раз, — в уголке ковра. На его руках спала одна из кошек. Он поднял ее к подбородку, на мгновение зарылся лицом в густой мех, затем неожиданно протянул ее мне.
— Возьми ее! — сказал он. — Ты ведь не боишься кошек?
Кошка лениво перетекла мне в мои загрубевшие от работы руки, и они утонули в мягкости ее меха. Она казалась большой, но это было обманчивое впечатление: крошечное тельце окутывало меховое облако. Она мяукнула, как младенец, и свернулась у меня на коленях. Хуман вынул острый нож, подал рукояткой ко мне. Неужели он прикажет мне убить кошку? Лицо мое выразило недоумение. Хуман улыбнулся и хитро прищурился.
— А откуда, по-твоему, мы берем волоски для наших кистей? — спросил он. — Нам их любезно предоставляют кошки.
Он взял себе на колени вторую кошку и почесал ей под мордочкой. Она вытянула шею. Он подцепил не более пяти или шести длинных волосков и обрезал их ножом.
Когда он снова на меня взглянул, кошка у меня на коленях потянулась, отдернула мой рукав и улеглась белой мордочкой на предплечье.
— Твоя кожа, — тихо сказал Хуман.