— Меня всегда восхищало, что жители Сараево так удивлялись войне, — сказала я. — Мне казалось это здоровой реакцией. Кто бы ни поразился, когда твои соседи ни с того ни с сего, без зазрения совести начинают в тебя стрелять, словно фермеры, охотящиеся на диких кроликов.
— Верно, — сказал он. — Много лет назад мы видели войну в Ливане и говорили: «Это Ближний Восток, примитивный народ». Затем на наших глазах заполыхал Дубровник, но мы сказали: «Мы, сараевцы, совсем другие». Вот что мы все думали. Разве можно развязать этническую войну в городе, где каждый второй человек родился в смешанном браке? Разве может быть религиозная война в городе, где никто не ходит в церковь? Для меня мечеть, как музей — экзотическое заведение, имеющее отношение к прадедам. Это красиво, понимаете? Раз в год мы ходили туда посмотреть зикр, танец дервишей. Это было, как театр, как… пантомима. Мой лучший друг, Данило — еврей, так он даже не обрезан. После войны здесь не было могеля, приходилось пользоваться услугами местного цирюльника. А наши родители вообще были левыми и считали все это пережитками…
Караман замолчал, допил пиво и заказал еще две кружки.
— Я хотела расспросить вас о том, как вы спасли Аггаду.
Он поморщился и посмотрел на свои руки, лежавшие на поцарапанном пластике стола. Пальцы у него были длинные и тонкие. Странно, как я не заметила этого раньше, когда нагрубила ему, опасаясь, что он дотронется до моего драгоценного пергамента.
— Вы должны понять. Все так, как я говорил. Мы не верили в войну. Наше руководство говорило: «Для того чтобы началась война, нужны две стороны, а мы воевать не станем». Только не здесь, не в нашем драгоценном Сараево, нашем замечательном олимпийском городе. Мы слишком умны для войны, слишком практичны. Только вот для того чтобы умереть глупой и примитивной смертью, не обязательно быть глупым и примитивным. Теперь мы это знаем. Но тогда, в первые несколько дней, мы совершали довольно странные поступки. Дети, подростки, устроили антивоенную демонстрацию с плакатами и музыкой, словно шли на пикник. Даже после того как снайперы подстрелили с десяток детей, мы все еще не поняли. Ждали, что международное сообщество положит этому конец. Я верил в это. Несколько дней не находил себе места, а мир — как это говорится? — «координировал совместные действия».
Он говорил так тихо, что я едва слышала его из-за смеха, звучавшего в ресторане.
— Я был хранителем; музей обстреливали. Мы к этому не подготовились. Все экспонаты находились в витринах. В музее два километра книг, само здание расположено в двадцати метрах от орудий четников. Я думал, что одна бомба может сжечь все здание, либо эти… эти… боснийское слово «papci», я не могу его перевести.
Он сжал кулак и стукнул им по столу.
— Как вы называете ступню животного? Коровы или лошади?
— Копыто? — спросила я.
— Да, точно. Мы называли врагов «копытами», то есть скотами. Я подумал, что, когда они ворвутся в музей в поисках золота, то уничтожат вещи, о цене которых, по своему невежеству, никогда не догадаются. Мне удалось добраться до полицейского отделения. Большая часть полиции ушла на защиту города. Дежурный офицер сказал: «Кто захочет подставлять свою голову, чтобы спасти старые вещи?» Но потом он сообразил, что я готов сделать это в одиночку, и послал мне на помощь двух волонтеров. Не хотел, чтобы люди потом говорили, что замшелый библиотекарь оказался смелее полиции.
Более крупные предметы они передвинули во внутренние помещения. Дорогие экспонаты размером поменьше спрятали туда, куда мародеры не догадались бы заглянуть, например в каморку привратника. Озрен размахивал длинными руками, показывая, как они спасали крупногабаритные экспонаты — скелеты древних боснийских королей и королев или редкости из отдела естествознания.
— А затем я попытался найти Аггаду.
В 1950-х музейного работника обвинили в заговоре, имевшем целью украсть Аггаду, и с тех пор только директору музея был известен шифр к сейфу, где она хранилась. Но директор жил на другом берегу реки, а там шла интенсивная перестрелка. Понятно, что до музея ему не добраться.
Караман продолжил рассказ — тихо, коротко, без эмоций. Нет электричества. Повреждена канализация. Снаряды бьют по стенам. Мне оставалось додумывать остальное. Я могла себе представить, как это было: после каждого взрыва, сотрясавшего здание, штукатурка сыпалась на голову и на бесценные экспонаты. Пыль застила глаза, когда он, скорчившись в темноте, дрожащими руками чиркал спичку за спичкой, пытаясь разглядеть цифры на сейфе. В перерыве между стрельбой пробовал одну комбинацию за другой и ничего не слышал: так громко стучала в висках кровь.