ветало. За рекой по горам ползли клочья тумана, напоминавшие клубы пушечного порохового дыма. А может, это и был горьковатый пушечный дым, оставшийся от вчерашнего боя?
Афонька с трудом приподнял голову и огляделся. Он лежал на открытом месте, на крупной гальке. Перед ним — гладь Енисея, сзади — крутой глинистый берег. Да, вон с того обрыва он и упал сюда, когда его ударили чем-то по голове. Наверное, саблей.
В голове гудело. Он кое-как привстал, потом опять опустился на холодные, росой утренней покрытые камни, — так закрутилось все перед глазами. Афонька ощупал осторожно голову. Цела голова, даже крови нет. Только шишка вскочила — с гусиное яйцо. Крепко его угостили — всю ночь пролежал без памяти. Повел Афонька глазами, шапку свою приметил. Вся изодранная, она лежала невдалеке. Вот эта шапка с зашитыми в ней полосками железа и спасла его. Кабы не она…
Ругаясь по-черному, Афонька пополз к реке, помочил водой холодной голову — полегчало. Потом припал губами к струе быстрой, попил — еще лучше стало. Он стал припоминать…
…Киргизы подступили к острогу, как всегда, нежданно-негаданно…
Сменившись с караула, Афонька, хоть и не велено было с острога по одному ходить без отпросу, все же пошел за сосновой корой в тайгу. А не велено казакам отлучаться, потому как вести были получены от верных людей, что собираются киргизские тайши в большой силе на Красный Яр, острог разорить. Но коры добыть надо было во как. На сетях наплавов не было, рыбачить нечем было. А сосну добрую Афонька не так уж далеко приметил. Хорошие наплавы будут. И, не сказавшись никому, Афонька прошмыгнул мимо воротного[34], будто на посад идет.
День был погожий. Голову кружило от духмяных таежных запахов. В ушах звенело от птичьих голосов. Травы высокие, все в цветах пестрых, мягко шелестели под ногами.
Афонька шел и поглядывал по сторонам. Глядел на пашни, видневшиеся здесь и там, на стога пахучего сена по еланькам, давно ставленные. Скоро жать. Рожь и ячмень уродились добрые.
Не отшагал Афонька и трех верст от стен Красноярского острога, как услышал впереди треск и конский топот. Из мелкого подлеска прямо на него через кусты вырвались верховые. Афонька едва успел отклониться от бешено несущихся коней. Его обдало острым запахом конского пота. В лицо пахнуло ветром. На миг он увидел мелькнувшие перед ним мокрые, в клочьях грязнобелой пены бока лошади и склонившегося в его сторону вершника Ивашку Ошарова: лицо, искривленное в крике, с закатившимися под лоб глазами — только белки видны. В уши ударил хриплый крик:
— Бежи-и! Киргизы иду-д-ут!
За Ивашкой промчались еще два верховых казака из дозорных. Они тоже дико орали, неистово погоняя лошадей.
Афонька бросился следом.
Уже на бегу он услышал выстрел — это в остроге ударили из пушки — и увидел, как над караульной вышкой, что стояла на невысокой сопке за Качей, вытянулся столб черного дыма. То был всполошный огонь, который подожгли сторожевые, чтобы знак подать своим — киргизы пришли.
«Добежать бы только. Поймают — убьют. Али в ясыри уведут. И как только доспели подобраться», — мелькало в голове у Афоньки, и он бежал и бежал все быстрее.
Когда, задыхаясь, весь в поту и пыли, Афонька подбежал к острогу, там все уже кипело, ровно в котле. Гудел набат, кричали люди, метавшиеся около стен, ржали кони, визжали бабы и ребятишки, с посаду и из подгородных слобод сбегавшиеся. Афонька с трудом пробился меж человеческих тел — жарких, горячих, опаленных страхом и августовским полуденным солнцем. Толпа испуганных людей вливалась в широко распахнутые ворота Преображенской проезжей башни.
— Живей, живей, — кричали воротные на посадских и пашенных. Расталкивая мужиков, баб, спешивших под укрытие крепких острожных стен, Афонька, тяжело дыша, вступил в острог.
В пестрой толпе, клубящейся за бревенчатым высоким тыном острога, смешались казаки, посадские мужики. Всюду мелькали бердыши, копья, сабли, пищали. Зычные команды начальных людей перемешивались с выкриками, руганью, воплями.
— Ну, каша, заварилась, черт те чо!
Невдалеке, на площадке перед приказной избой, Афонька увидел казаков своей конной сотни. Атаман Дементий Злобин, грузный, взъерошенный, придерживая левой рукой саблю, бежал на воеводский двор.
На Афоньку налетел пятидесятник Иван Андреев.
— Где, ирод, шатался, язви тя! Рушница где? — Его чернобородое, красное от волнения лицо подергивалось. Пятидесятник ткнул Афоньку кулаком, но в зубы не попал, промахнулся, и удар пришелся Афоньке в плечо.
— Живо, собакин сын!
Афонька метнулся в сторону, единым духом добежал до избы своего десятка, сорвал со стены пищаль, лядунку[35] с зарядами, натруску[36] с зельем и уже вскорости стоял в куче со своим десятком. Десятник Роман Яковлев только кулаком погрозил.