— Верно, верно. Ну так вот, казак, сможешь ли повторить с одного разу то, что я тебе прочту сейчас из этой вот книги? Тут тоже про ратные дела речь идет.
— Ну чо ж. Читай, а там видно будет, — ответил казак.
— Ладно. Слушай же.
И воевода, усевшись за стол и развернув книгу, стал медленно и громко, водя пальцем по строчкам, читать повесть о Батыевом нашествии. Казак притих и, прикрыв глаза ладонью, пристально слушал. Вот воевода перевернул лист, вот второй, вот третий, он уже устал от долгого чтения и стал кое-где спотыкаться, и голос у него охрип, но все же читал дальше, пока не прочел повесть до конца.
— Уф! Все. — Он вытер повлажневшее от усталости лицо.
— Ну как, расскажешь ли вот сейчас про то, что слышал? — спросил он казака.
— А чо ж не рассказать! — усмехнулся казак. — Все то ведь знакомое, как у нас же: битва с ворогами за свои земли. А не ведал я ранее про эти дела. Слыхать-то слыхивал, а вот чтоб так красно складно все молвлено было, так не доводилось ни от кого слыхивать. Ну да ладно. Зачну сказывать. Вот, значит, было так.
И казак, как с листа читал, стал почти слово в слово сказывать повесть о Батыевом нашествии.
— Экая память-то! А? — дивился Петр Саввич, хлопая себя по коленам.
Потом, когда казак смолк, Петр Саввич сказал ему:
— А знаешь, я тебя к себе в приказ возьму.
— За чо? — испуганно спросил казак.
— Да нет, не бойся. Не за вину какую, — ответил ему воевода. — На службу в приказ возьму.
— А чо я в приказе служить буду? Я же в грамоте мало смыслю, читать только маленько могу, а писать так и вовсе…
— Ничего. С такой памятью, как у тебя, во многом ты мне, казак, сгодишься. А пока досказывай свои сказы Зиновию Ивановичу. Много ли осталось?..
— Ох и много еще! — ответил казак.
— А много ль ты уже записал от него? — спросил Мусин-Пушкин у Лопатина.
— Да не мало. Вот. — Он вытащил из небольшого дорожного сундучка-укладки, что стоял на лавочке у стола, толстую тетрадь. — Вот здесь уже перебелены некоторые его сказы с черновых листов. Здесь и про острожное становленье, и про ясачный сбор, и про осаду Красноярского острога во время набега киргизского, и про то, как дед его, — он кивнул на казака, — татарчонка усыновил и на матери того татарчонка женился, и про одного гулящего человека Стеньку, которого киргизы до смерти на пашне побили: не хотели, чтоб русские землю запахивали, на сибирской земле корни пускали. Про многое записано.
Мусин-Пушкин внимательно слушал, глядя на толстую тетрадь в руках Лопатина.
— Ну и что ты с этими сказами будешь делать?
— Не знаю. Один список беловой я уже отослал на Москву дядюшке своему с матушкиной стороны. У него в его вивлиофике[1] будет лежать.
— Я знаю его, слыхивал — книгочей он великий и книг, и печатных и рукописных, собрал много. И наших, и иноземных. К нему, сказывают, — шепотом заговорил Мусин-Пушкин, — сам князь Василий Голицын в свои красные денечки захаживал на иные книги глянуть, голландского да английского и римского тиснения, какие у твоего дядюшки были. Тот ли это дядюшка?
— Да, да, тот самый, вот ему-то и послал я один список. Мне его там писарь приказной с моего списывал. Все внятно для чтения. И буквицы вывел киноварью. Может когда и государю покажет. Он-то, государь, охочь до таких гишторий, как ты говорил.
— А этот список куда денешь? — воевода указал на толстую тетрадь в руках у подьячего.
— Этот? У себя хранить буду. Еще списки со временем сделаю. Дам прочесть, кому в охоту станет.
— Вот что, — потянулся к тетради воевода. — Дай-ка мне его.
— Зачем? — всполошился Лопатин.
Забеспокоился и казак. Он привстал со своего стула и смотрел на воеводу.
Мусин-Пушкин засмеялся.
— Ну вот. Поиспугались, ровно малые ребята, у которых игрушку отымают. Да ты, Зиновий Иванович, не страшись. Прошу тебя на прочтение дать сию тетрадь. Верну, цела будет, — успокоил их воевода.
— Ну это совсем иное! — улыбнулся, блеснув белыми ровными зубами, Лопатин. — Только прошу тебя, Петр Саввич, с великим бережением тетрадь эту… У меня-то черновых записей не осталось…
— Ладно, ладно. Разве я не смыслю, какая для тебя это ценность. Не беспокойся. — И, приняв из рук Лопатина заветную тетрадь, Мусин-Пушкин удалился, бросив им напоследок:
— А вы оба давайте дальше за свои труды беритесь.
И снова пошли дни, пошли новые сказы, и уже который лист, исписанный наспех, торопливо откладывал подьячий, чтоб потом сразу же переписать набело и после этого еще прочесть рассказчику: не исказили ли второпях чего-нибудь.