– Мы можем все перенести потом, – говорит она.
Она улыбается, когда мы идем по пристани, и улыбка становится еще шире, когда я отпираю железные ворота и включаю один за другим генераторы.
– Здесь есть электричество? – спрашивает она.
– И кондиционеры, и телевизор, и стереомагнитофон… – говорю я.
Опередив меня, она взбегает на галерею, перепрыгивая через ступеньки.
Когда я тоже поднимаюсь, Элизабет уже ждет меня, облокотившись на парапет у пушки, и смотрит на океан.
– Мне здесь понравится. Покажи мне все, каждую комнату.
Сначала я веду ее в свою спальню, распахиваю двойные двери и морщусь от духоты, сырости и затхлости. Мы с Элизабет бегаем из комнаты в комнату и распахиваем окна и двери, чтобы свежий морской ветер наполнил дом. Элизабет еще успевает все потрогать по пути, присесть на кровать, включить и выключить свет, пробежать пальцами по гладким каменным стенам.
– Этот дом гораздо меньше нашего, – говорит она, – но он и гораздо милее.
На втором этаже, в большой комнате, она бродит от стены к стене, любуется видами из каждого окна, спрашивает у меня названия островов, которые видит, указывает на материк вдали. По комнате гуляет свежий ветерок. Он охлаждает и успокаивает нас, заставляя забыть об августовском пекле.
– Здесь всегда так уютно? – спрашивает она.
– Почти, – отвечаю я. – Но зимой иногда приходится разводить огонь.
– В Яме Моргана холодно почти каждую ночь, – говорит она.
Она подходит к стене, дотрагивается до висящего на ней кинжала. Он висит на этом месте, сколько я себя помню.
– Отцовский, – говорю я, – еще с пиратских времен.
Элизабет молча кивает и переводит взгляд на картины.
– Французские импрессионисты, – поясняю я, указывая на пейзажи и портреты, которые моя мать привезла с собой из Франции. Это она настояла на том, чтобы их развесили в доме. На одной из картин изображена обнаженная молодая женщина на кушетке.
– Это моя мать, – говорю я. – Она жила с художником в Париже и позировала ему, пока ее не нашел мой отец. Отец рассказал мне об этом только перед смертью. Он сказал, что, когда она уже стала его женой, он снова привез ее в Париж и купил ей все, что она пожелала, и картины в том числе. Она настояла на том, чтобы эту он купил за любую цену.
– А ты, Питер, – говорит Элизабет кокетливо, переходя от картины к картине,- ты мог бы купить своей жене все, что она пожелает?
– Увидишь, – говорю я.
Когда мы спускаемся по винтовой лестнице в подвал, шаги Элизабет замедляются, улыбка ее становится натянутой, безразличной. Она едва удостаивает подвал взглядом и не спешит входить вслед за мной в самую маленькую камеру.
– Питер, мне приходилось бывать в тюрьме…
Однако ее глаза округляются, когда я поднимаю
койку и открывается дверь.
– Куда мы идем? – спрашивает она, спускаясь в темноте вслед за мною.
Я ничего не отвечаю и не включаю свет, пока мы не придем в сокровищницу. И вот Элизабет входит в маленькую холодную комнату, а я, зайдя следом за ней, щелкаю выключателем.
– О! – восклицает она, в первый момент закрыв лицо руками. Ее изумрудные глаза загораются. Она восхищенно переводит взгляд с одного ящика на другой. – Мой отец пошел бы на все ради этого!
– Он получит часть золота, как я и обещал.
Она набирает пригоршню драгоценностей, подносит их к свету, потом поворачивается ко мне:
– Но мы ведь не обязаны быть слишком щедрыми, не так ли, Питер?
К моему удивлению, сад занимает ее едва ли не больше, чем сокровищница.
– Слеза Дракона, – говорит Элизабет, рассматривая растения и заодно выпалывая сорняки.
– А это Роза Смерти. Почему ты не сказал мне, что у вас все это есть?
Я пожал плечами:
– Это садик моей матери. Мы с отцом просто не обращали на него внимания.
Элизабет деловито подбоченивается:
– Все это, да еще те семена, что дала мне мама, – и у нас скоро будет настоящий сад! Здесь Слезы Дракона хватит на несколько кварт вина. Я сделаю через пару недель.
– А потом? – спрашиваю я.
– А потом, – лукаво улыбается она, – я кое-чему научу тебя.
О досье на Сантоса я вспоминаю только вечером, после того как возвращаю Джереми Тинделлу его лодку и приезжаю домой на своем «Грейди».
Элизабет к вечеру устает от человеческого обличья и перед сном предпочитает обрести свой естественный вид.
– Не знаю, почему тебе так нравится быть человеком,- говорит она, завершив превращение.- Лично я всегда лучше чувствую себя в драконьей шкуре.
– Я привык.
Устроив себе постель из сена в углу комнаты, она ложится и зовет меня присоединиться к ней.Я втягиваю приглушенный запах ее чешуи, любуюсь изгибом ее хвоста, нежным бежевым оттенком ее живота. Я уже почти готов откликнуться на ее зов, но в последний момент решаю, что пора покончить с тем бездумным образом жизни, к которому привык за последние недели. После наступления темноты у меня будет достаточно времени, чтобы поохотиться с молодой женой. У нас будет замечательная возможность после долгого перерыва снова полакомиться свежим мясом, а потом заняться любовью. А сейчас у меня есть и другие дела. Оказавшись в родных стенах, я наконец вспомнил о своих обязанностях.
– Ты достаточно силен, чтобы брать от жизни все, что ты захочешь, – учил меня отец. – Ну и что из того? Мы живем для того, чтобы создавать себе будущее, и умираем, когда будущего у нас больше нет. Каждому следующему поколению приходится трудиться чуть больше, чем предыдущему. И наша главная забота – всегда о семье.
Я наклоняюсь и нежно целую жену в чешуйчатую щеку, провожу рукой по ее животу, который она уже поудобнее устраивает, помня о будущем ребенке и защищая его.
– Я разбужу тебя, – говорю я, выхожу из комнаты и по винтовой лестнице поднимаюсь на третий этаж, где на дубовом столе в большой комнате меня ждет папка с делом Хорхе Сантоса.
Взяв конверт, подхожу с ним к окну, выходящему на бухту. Прищурившись, смотрю на воду, серебрящуюся в последних лучах заходящего за материк солнца. И тут я замечаю в нескольких сотнях ярдах от острова большой, изящный скоростной катер. Катер не движется. Интересно, зачем он остановился…
Меня пронзает острая боль. Как ошпаренный отскакиваю от окна, выронив конверт. И только тут, с большим опозданием, до меня доходит звук выстрела и звон разбитого стекла, а потом и утробный рев мотора. Белый катер срывается с места и уносится прочь. «Черт!» – ору я, поняв, что пуля прошла чуть выше сердца, пробив мышцы и сухожилия и раздробив плечевую кость.
– Питер! – слышу я беззвучный зов Элизабет.
– В меня стреляли,- отвечаю я и сосредоточиваюсь на своем организме: срочно сузить кровеносные сосуды, замедлить пульс, остановить кровотечение.
Моя подруга с ревом врывается в комнату и бежит к окну.
– Это тот белый катер?
– Потом, – бросаю я, скривившись от. боли, – помоги мне вытащить это чертово стекло!
– Но я их вижу!
– У этого катера скорость по крайней мере шестьдесят миль в час. Нам их не догнать.
– Я могла бы.
– Чтобы тебя увидели и убили нас обоих? Лучше помоги мне!
Уложив меня на дубовый стол, Элизабет принимает человеческое обличье. Она вынимает осколки из моих волос, одежды, кожи, а я занимаюсь заживлением, заставляю свои клетки восстанавливаться, выталкиваю пулю ближе к поверхности, чтобы Элизабет смогла ее извлечь.
К заходу солнца я уже в состоянии сесть. Света мы не зажигаем.
– Кто это сделал? – спрашивает Элизабет.
Я пожимаю плечами:
– Кому известно о нашем возвращении? – спрашиваю я, подхожу к стене и щелкаю ыключателем.
– Артуро, – отвечает она.
– А еще Эмили, Джереми и всем, кому они об этом сказали, в том числе нашему другу – мистеру Сантосу. – Я достаю из шкафа швабру и собираю осколки стекла.
Элизабет встает, чтобы помочь мне. Я отстраняю ее.
– Ты порежешь ступни, – напоминаю ей, что теперь она человек и, следовательно, уязвима.