Кейси, в конце концов, отказывается от своей диеты и ест то, что дает ей моя жена. Она постепенно набирает вес, кости у нее больше не торчат. Элизабет тоже полнеет. Ребенок вовсю толкается у нее в животе. Даже ночью, когда моя жена принимает свое естественное обличье, ее состояния уже нельзя не заметить.
– Ты все еще хочешь меня? – спрашивает она однажды вечером, чем весьма удивляет меня.
– Я думал, ты больше не хочешь этого, – говорю я.
Элизабет качает головой:
– Одно время не хотела. А теперь снова хочу. Мама говорила мне, что это можно… ну, когда ребенок станет немного побольше. Так ты хочешь, Питер?
– Конечно, – отвечаю я, и мы вновь начинаем предаваться любви так же часто, как в первые дни нашего знакомства.
У Сантоса, как я понимаю, тоже секс на уме. Он затрагивает эту тему как-то в конце января, когда мы с ним отправляемся в оружейную почистить оружие и прибраться.
Хотя я представить себе не могу, каким образом Сантосу удалось бы когда-нибудь проникнуть в эту комнату, тем не менее я предусмотрительно заставляю его отворачиваться всякий раз, как подхожу к узкой щели в стене. Я внимательно слежу, чтобы он смотрел в другую сторону, пока я просовываю свою истончившуюся руку в трещину и открываю задвижку с той стороны. Не могу удержаться от довольной улыбки, когда замок щелкает и дверь открывается.
После того как моя рука приобретает свои прежние размеры, я позволяю кубинцу повернуться. Хорхе присвистывает, когда я поднимаю тяжелую перекладину и распахиваю массивную дубовую дверь. Я вижу, как он жадно рассматривает оружие, хранящееся на полках, пушки в глубине комнаты, мешки с дробью, запечатанные свинцовые канистры с порохом.
– У вас тут что, целое войско было?
Я улыбаюсь:
– Не то чтобы войско. Но мой предок считал, что очень важно быть всегда готовым к обороне.
Вот почему здесь столько ружей и пушек.
Сантос берет в руки одно из ружей, внимательно осматривает его и кладет на место.
– Это мушкеты, босс, – возражает он. – У них гладкий ствол. Значит, это мушкеты. А если бы внутри были бороздки, тогда – ружья.
– Я смотрю, ты знаешь толк во всем этом.
Кубинец берет старое массивное короткоствольное ружье на подставке и даже приседает от его тяжести.
– К настоящему-то оружию у меня привычки нет. Тут все коллекционные экземпляры. Вы могли бы получить за них целое состояние, – он осматривает ружье, заглядывает в ствол, – из этого надо стрелять пулей величиной по меньшей мере с кулак ребенка.
– Да нет, – говорю я, указывая на свинцовые шарики размером с мяч для гольфа, что лежат на полке в нескольких футах от нас.
Сантос еще раз взвешивает в руках мушкет, прежде чем положить его на место:
– Неудивительно, что они на подставке: отдача будет такая, что даже самый сильный шлепнется на задницу, – он взводит курок, прицеливается в меня. – Как заманчиво! – смеется он. – Жаль, что не заряжено!
Я улыбаюсь в ответ:
– Все это пустая трата времени. Из этого меня не убьешь.
– Ни из чего, что здесь есть?
– Ну, разве что из самых крупных… и то, если повезет. Но, поверь мне, у тебя никогда не будет случая прицелиться, чтобы попасть в меня.
Он усмехается в ответ:
– Знаете, босс, никогда не знаешь, пока не попробуешь…
Мы проводим день, осматривая каждый мушкет, смазывая оружие жиром. Сантос рассказывает о пушках в Сан-Августине:
– Они почти вдвое больше ваших. В одиночку с ними не справишься. Вы себе не представляете…
Земля дрожит, когда они палят.
– Попозже выстрелим из какой-нибудь пушки снаружи, – обещаю я.
– Было бы интересно, – отвечает Хорхе.
Мы заканчиваем незадолго до наступления темноты и слоняемся по галерее, глядя, как Кейси под присмотром Элизабет полет в саду. Ее светлые волосы успели отрасти, и она собирает их в хвост. Набранный вес в основном сосредоточился на груди, бедрах и ягодицах. Хорхе смотрит на нее, качает головой и говорит:
– Господи боже мой! Это бесчеловечно – так обращаться с заключенными. Даже узникам Рейлфордской тюрьмы разрешались семейные свидания.
Это его замечание приходит мне в голову вечером, после совокупления с Элизабет. Беременность умерила ее природную страстность, и секс теперь стал очень нежным: мы движемся медленно, как будто нас качает на небольших волнах. Но эта нежная неторопливость только разогревает нашу страсть и делает оргазмы почти болезненно острыми. И хотя я все еще предпочитаю свою постель охапке сена, мне трудно не остаться после любви рядом с женой: наши хвосты переплетены, я ощущаю ее тепло, прикасаюсь к ее животу и с радостью чувствую, как шевелится наш ребенок. Это лучшие моменты нашей совместной жизни. Сегодня – один из тех редких дней, когда моя жена расположена поговорить.
– Хорхе сегодня пожаловался мне, что мы не даем им с Мортон спать друг с другом, – говорю я. -Когда я вот так лежу тут рядом с тобой, мне кажется постыдной жестокостью лишать других возможности испытать то же, что испытываем мы.
Она трется щекой о мою щеку:
– Питер, они – всего-навсего люди. Когда ты наконец поймешь, что совершенно не важно, что они чувствуют?
Мне нравится Сантос. Я не вижу ничего плохого в том, чтобы дать ему возможность быть счастливым. Кроме того, так им легче управлять.
– Может, ты и прав,- соглашается Элизабет, – но ведь Мортон подчиняется и безо всякого доброго отношения с моей стороны. Страх действует ничуть не хуже дружелюбия… По-моему, даже лучше.
Я задумываюсь об этом. Мортон для меня остается загадкой. Она делает все, что ей говорят, не проявляя никакой собственной воли. Кроме их перешептываний с Сантосом, она не издает больше ни звука. Она, конечно, отвечает, когда Элизабет о чем-то ее спрашивает, но та свела все общение с пленницей к нескольким коротким приказам. Интересно, может ли другое обращение раскрепостить эту женщину.
– Я предпочитаю другой подход и ценю даже людей. Этот человек интересен мне. Он меня забавляет.
Моя жена вздыхает:
– Не привыкай к нему слишком, Питер. Этот человек тебя еще разочарует. А если даже нет, он все равно умрет еще до начала лета.
Я мысленно отсчитываю одиннадцать месяцев со дня зачатия. Совершенно бессмысленные упражнения в счете, потому что Элизабет уверена, что родит в июне. Тогда я подсчитываю, сколько осталось.
– Каких-то четыре месяца… – говорю я.
Элизабет поудобнее устраивается на сене:
– Целая вечность! Я так устала таскать эту тяжесть! Мне так надоело быть постоянно голодной и уставшей. Это особенно противно, когда я в человеческом обличье. Не представляю, как это их женщины выдерживают: их тела так обвисают, расплываются…
– Я знаю, что ты устала, – успокаиваю я, поглаживая ее хвостом, – но скоро все кончится, и, надеюсь, без всяких осложнений, и это еще один резон не обижать пленников.
Элизабет смеется:
– У тебя ни стыда ни совести! Если ты хочешь, чтобы твои домашние животные трахались, пожалуйста! Мне-то что!
Когда на следующий вечер я сообщаю Сантосу, что сегодня после шахматной партии не будет нашей обычной беседы, он удивленно поднимает брови. Его замешательство вызывает у меня улыбку.
– На сегодня у нас запланировано кое-что другое, – говорю я. – Сегодня я отведу вас с Кейси в подвал пораньше.
Лицо кубинца становится совершенно непроницаемым. Он, несомненно, пытается вычислить, какую еще гадость я им приготовил и как сопротивляться ей. Мне трудно скрыть улыбку. Я следую за ними: первой по винтовой лестнице спускается Кейси, за ней ковыляет Сантос. Спустившись, женщина привычно направляется в свою камеру.
– Нет, Кейси, сегодня не сюда… – говорю я.
Она застывает на месте и делает судорожный вдох. Сантос оборачивается и пристально смотрит на меня. У них обоих такой дурацкий вид, что я не могу удержаться от смеха. Только теперь, когда я весело хохочу, страх на их лицах сменяется озадаченностью. Отсмеявшись, я сообщаю: