Шкаруба вел партизан вдоль забора утоптанной тропинкой, змеившейся меж грядами картошки. Слева чуть приметно темнела полоска леса.
Справа громоздились черные кубы домов. В полутора километрах впереди, на другом конце поселка, горели огни разъезда, слышался неясный шум, из которого выделялся перестук буферов, гудки стрелочника и пыхтение маневрового паровоза. Там, на разъезде, — немцы.
Наконец Шкаруба остановился.
— Здесь! — шепнул он.
Федя, Шкаруба и Алексей пошли к хате телеграфиста. Верховский и Зайцев, по неписанным партизанским законам, остались на всякий случай снаружи, залегли на огороде, взяли на прицел улицу…
Шкаруба постучал условным стуком — три раза, потом еще два.
За дверью послышались тихие шаги. Донесся тихий женский голос:
— Кто?
— Милиция! — назвал оперуполномоченный пароль.
— Телеграфист! — отозвались из‑за двери.
Это был отзыв. Послышалось звяканье щеколды, чуть слышно скрипнули петли. На пороге появилась белая женская фигура.
— Заходьте! — прошептала она. — А мы уже ждем, ждем!..
В хате с плотно занавешенными окнами мерцал тусклый огонек фитилька, плавающего в глиняной плошке с жиром. Крепко пахло кислой капустой. Из‑за стола навстречу Феде встал тонкий, светловолосый хлопчик.
— Здравствуйте! — смущенно проговорил хлопчик ломающимся мальчишеским дискантом; и даже при тусклом свете коптилки можно было заметить, как он покраснел.
— Сядем! — сказал Федя, пожимая ему руку. — Ты и есть Миша?
— Да.
— Знаешь, кто мы?
— Знаю.
— Хочешь помочь бить фашистов?
— Да.
Федя помолчал, испытующе разглядывая нового знакомого, набил и раскурил трубку. Побарабанил по столу пальцами.
— Знаешь, парень, — медленно проговорил он, не отрывая темных, острых глаз от Мишиного лица. — Знаешь, что сказал мне отец, когда меня приняли в комсомол? «В комсомол и в партию вступают раз в жизни и уходят только со смертью. От них ничего не берут. А отдают им все без остатка… Все, что есть, а если надо — и жизнь!» Вот и ты запомни это, сынок!
— А где вы вступали в комсомол, товарищ командир? — спросил Шкаруба.
— Далеко отсюда, в Южной Америке, — усмехнулся Федя. — В Уругвае. Вся наша семья эмигрировала еще до революции. Меня увезли семимесячным. Вырос — пошел работать… Тогда же и в комсомол вступил… Так‑то, хлопче. Так ты расчирикал, на что идешь? Понял?
— Понял, товарищ командир.
— Может, вы покушаете? У меня и бутылка есть… — вмешалась Мишина сестра. — Я мигом!..
— Нет, — сказал Федя. — Времени нет. Да мне и нельзя: язва желудка.
Как и Кулику, Федя назначил Мише «дубки» и встречи, установил пароль, и партизаны, никем не замеченные, благополучно вернулись в лес…
Шкаруба познакомил Федю с еще двумя замечательными советскими людьми — лесником Ивановым и с его шестнадцатилетним сыном Виктором. Оба они тоже с радостью дали согласие добывать необходимые сведения для отряда Кравченко.
Федя редко теперь бывал в лагере. Широко расставленные разведчики и связные требовали постоянных встреч на специальных квартирах, обхода «дубков», и Федя все время был «в ходу».
Издали Федю принимали за мальчика: невысокий, очень худой от постоянного недоедания из‑за язвы желудка (ему приходилось питаться почти исключительно одним молоком), гимнастерка заправлена в штаны на испанский манер, голенища кирзовых сапог не по ноге широки, и тощие Федины икры болтались в них, как пест в ступе… Стоило Феде накинуть армяк, с внутренней стороны которого он нашил карман для пистолета, а через плечо перебросить длинный кнут — ни дать ни взять подпасок.
Феде только это и нужно было: к связным и на «дубки» ходить надо скрытно, не привлекая внимания. И никто чужой, встречавший Федю на лесных проселках, не подозревал, что этот небольшой человек в армяке — командир отряда партизан.
Однажды Иванов доложил Феде, что в селе Пчелки у одного старика есть «якись железны штучки», которые он хранит на печке.
Проверили. «Штучки» оказались взрывателями и капсюлями в деревянных пеналах. Теперь оставалось добыть тол — и можно будет взрывать немецкие поезда на железной дороге.
Тот же Иванов, знавший в окрестностях каждую пядь земли не хуже собственной хаты, указал место на реке Беседи, в котором отступавшие части Красной Армии утопили «якись зелененьки ящички».
Ныряние не пропало даром — ящики оказались противотанковыми минами, начиненными толом. На все эти операции ходили сами Федя и Коробицин, а с ними еще три партизана из «новеньких» — Верховский, Бондаренко, Зайцев, Иванюта.
Как только мины были доставлены в лагерь, Федя образовал подрывную группу. В нее вошли самые смелые: Верховский, Бондаренко, Иванюта, Зайцев и уж конечно Коробицин и сам Федя.
Первая диверсия, совершенная этой группой, не очень‑то удалась.
Две противотанковые мины, которые Федя и Алексей закопали одну над другой, рванули не под бегунками паровоза (только в этом случае бывает «хорошее» крушение), а посреди состава, груженного автомашинами. Две платформы, груженные автомашинами, свалились под откос. Один вагон сошел с рельсов… Да еще осколками ранило одного немецкого солдата (об этом спустя день донесли связные). Вот и весь результат.
Позже Феде не раз удавалось взрывать немецкие эшелоны куда более основательно. И все‑таки эта первая диверсия не пропала даром: новоиспеченные «боги партизанской войны» — диверсанты уверовали в свои силы и убедились в том, что тол в противотанковых минах, несмотря на длительное пребывание под водой, вполне работоспособен…
Вскоре после того, как на железке раздались первые взрывы, Кулик принес тревожную весть: немцы готовятся к прочесыванию леса. На всех станциях усилены гарнизоны. В Гомеле высадился полк, предназначенный для действий против партизан.
В гомельском гестапо появились «специалисты» по партизанским делам…
По улицам в Добруше и в Закопытье ходили патрули. Кругом была выставлена усиленная охрана, и Кулик с трудом вырвался, чтобы положить записку в «дубок». Братья Иван и Петро, которые к этому времени оказались на подозрении у полиции, бросили хату на Подсочке и перебрались в отряд…
Связь теперь можно было поддерживать только с Ивановым, который жил в лесничестве, расположенном на опушке леса. В ту же ночь отряд Кравченко сменил место своего расположения. А на рассвете до нового лагеря донеслись выстрелы и шум боя по ту сторону железки.
Прежде всего требовалось выяснить, с кем ведут бой немцы. Федя сразу же послал к Иванову разведчиков, выяснить обстановку. Но условные сигналы — горшки и корчаги на плетне у дома лесника — предупреждали: в доме враг…
Повидаться с Ивановым разведчикам не удалось…
Около двенадцати несколько автоматных очередей раздались совсем неподалеку. Федя послал двух партизан под командой Верховского узнать, кто стрелял.
И часа не прошло, как разведчики вернулись.
— Немцы! — прошептал Верховский, склонившись над Фединым ухом. — Человек тридцать! Их ведет сын лесника Иванова!..
— Что–о?!
— Точно! Виктор, сын Иванова. Я и сам сначала глазам не поверил!
Лицо Феди потемнело, будто от боли.
— За мной! — негромко скомандовал он.
В том месте, где лесной проселок выходил на полянку, Федя остановил отряд, расположил людей по обе стороны дороги и приказал:
— Не стрелять, пока не скажу! Замаскироваться и лежать тихо!
Прошло несколько минут, и на дороге показались люди. Верховский сказал правду — впереди шел сын лесника. Он шагал так спокойно, что Федя, с губ которого уже готова была сорваться команда «огонь», вдруг остановился. Вот он — этот юноша с чистым добрым детским толстогубым лицом. Вот он перед Федей покачивается в прорези автоматного прицела. Нажим на спуск и — жизнь его оборвется. Так и надо предателю. Но неужели он предатель?! Быть не может!..
И Федя медлил. Не раз он виделся с этим парнем, говорил с ним. Знал, о чем он думает, что хочет делать после войны, знал, как зовут его любимую, видел ее фотографию…