Глаз у содомита — другой!
Рукопожатие — другое!
Улыбка — совсем иная. Обращение, манеры, все, все — новое!
Если хотите — он третий человек около Адама и Евы, в сущности — это тот «Адам», из которого еще не вышла Ева; первый полный Адам. Он древнее того «первого человека, который начал размножаться». Он смотрит на мир более древним глазом; несет в натуре своей более древние залоги, помнит более древние сказки мира и более древние песни земли. В космологическом и религиозном порядке он предшествует размножению; размножение пришло потом, пришло позднее, и покрыло его, как теперешние пласты земли покрыли девонскую или юрскую формацию. Он — девонская формация; размножение — теперешняя.
От этих «более древних сказок» и «более древних песен», какие он несет в своей натуре, помнит и не помнит их, забыл и не совсем забыл, — все существо его какое-то терпкое, сопротивляющееся, устойчивое, необоримое. «И мгла (размножения) его не поглотит». Как ни мало их на земле во всякое время — так мало, что даже к «светопреставлению» наберется всего 144 000, — творчество их, начиная с двух мудрецов Греции, Сократа и Платона, необозримо по величине и не только устойчиво, но и совершенно вечно. «Девонская формация в человечестве заговорила». Почти всегда они консерваторы («девонская формация»), не любят нового, точнее — новенького, «современного». Все тянут назад, в глубь веков. Это говорит в них древняя песня, зовет к себе древняя песня, — их «рай» метафизический, «рай» в костях их, в крови их, во вкусовом их ощущении. Будет ли он композитором — музыка его будет особенная; будет ли он живописцем — картина его будет особенная; что философия их была особенная — об этом говорят Сократ и Платон, неудачный муж Ксантипы и вечный девственник, инок-старец античного мира. До него были дьячки и диаконы философии: но вот из садов Академии, точно с трикириями и в полном облачении, исшел великий архиерей метафизики. И все умолкло, преклонилось и восхитилось.
Как человек с +1 +2 +3 и т. д. полового притяжения чувствует в половом акте 1) здоровье, 2) нравственное, 3) полезное, 4) благородное, 5) прекрасное, — и отцы и матери чистейших Девушек, в случае выхода их замуж за неспособного, гневно требуют расторжения такого брака, как гнилого и мерзкого, чтобы отдать вторично дочь свою за способного мужчину, который мог бы ее растлить и забеременить, — а когда у дочери родится первый младенец, то, как я два раза наблюдал, деды трогательно носят при себе фотографию{34} этого младенца (в одном случае младенец был снят голеньким), — так духовные содомиты «и вообразить себе не могут» этот акт иначе, как позорным, глупым, скверным, грязным, обобщенно и отдаленно — греховным, противным Богу, безнравственным. То ожесточенное «я девица», которым отвечают полные, физические содомиты, когда медик и судья называют их мужским именем, данным при крещении, это самое ожесточенье и полная уверенность, будто с ними солидарен и весь свет, будто все люди «также чувствуют», выражается у полусодомитов в ощущении гнусности полового акта. И это понятно. Вся та степень гнушения, какую нормальный человек (с «+1» пола) испытывает к воображаемому или действительному, к видимому или читаемому так называемому извращенному половому сближению мужчины и мужчины или женщины и женщины, весь этот же ужас и мистический страх чувствует человек с «±» полового притяжения к естественному, т. е. вообще к бывающему совокуплению, к браку: «Нельзя поверить, чтобы кто-нибудь это делал без ощущения греха»! Никто не может перескочить через свою кровь: и что для нас — содомический акт, то для них — нормальный. Содомия есть «извращение» для нас, но и обратно — «наше» есть «извращение» для содомита. В бесчисленных сочинениях, светских и философских, но главным образом — в духовных, они убеждают, уверяют, клянутся, что это «гнусно», хотя все другие говорят, что это — «хорошо»; уверяют, что «никто этого не чувствует как хорошее», что «все этого стыдятся», когда никто этого не стыдится (открытое семейное положение, «откровенное» выдаванье дочерей в замужество, «откровенная» женитьба родителями сыновей); твердят, будто «Бог запретил это», «не хочет этого», хотя «плодитесь, множитесь» стоит на первой странице Библии. «Чувствуем, как девы», — говорят длинноволосые, с девичьими волосами субъекты; и, по крайней мере в духовной литературе, нет ни одного голоса, который разрушил бы это согласие, это единогласье, — почему можно заключить, что вся духовная литература течет от этого источника, ему одному обязана своим происхождением; и, словом, что «суть духовного» есть в то же время «суть содомского». Не говорю, что все духовные писатели искренни в этом утверждении, так как они множатся вообще как и мы, и вообще сословие не может принадлежать к этой редкой категории, но кто внутренне и не согласен с этим содомским вкусом — вынужден уже законом и традицией повторять то же; «приличие требует» не изменять духовному содому и хотя бы слово сказать в пользу библейского, естественного, всеобщего совокупления и ощущения этого совокупления. «И нам не нравится», — говорят десятидетный протоиерей и восьмидетный диакон; «И мы стыдимся — чувствуем противоестественность и греховность», — говорит приискивающий спешно и жадно для своей дочери мужа соборный настоятель.
Замечательно, что у двух наших писателей, которые «с ума бы сошли», если бы кто-нибудь их заподозрил в содомии (духовной), тем не менее встречаются слова, выражения, описания, бесспорно говорящие о присутствии у них обоих этого начала, этой стихии, по крайней мере в качестве прослойки души, веяния, горчичного зерна…
Вот любопытные отрывки:
«Нехлюдов, хотя и скрывал это от себя, хотя и боролся с этим чувством, ненавидел своего зятя. Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств, самоуверенной ограниченностью, и, главное, антипатичен был ему за сестру, которая могла так страстно, эгоистично-чувственно любить эту бедную натуру, и в угоду мужу могла заглушить все то хорошее, что было в ней»… Доселе — мораль; хотя где же набраться все «даровитых» зятьев?.. Можно любить и «кой-каких»: ведь любил же и оттенил все качества сам Толстой у Ник. Ростова («Война и мир»). Но вот слушайте дальше: выступает физиология, и Толстой произносит слова типичного урнинга, каких не пришло бы на ум написать, не «написалось бы» по натуре ни у какого автора — только самца: «Нехлюдову всегда было мучительно больно думать, что Наташа — жена этого волосатого с глянцевитой лысиной самоуверенного человека. Он даже не мог удерживать отвращения к его детям. И всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть матерью, испытывал чувство, подобное соболезнованию, о том, что опять она чем-то дурным заразилась от этого чуждого им всем человека» («Воскресение» Л. Н. Толстого, гл. XXIX).
Эти слова о беременности, как «заразе чем-то», до того новы и необычайны во всемирной литературе, во всемирной мысли, и вместе они до того ярки, страстны, что и без моего подсказывания всякий читатель почувствует, что тут в фундаменте лежит какое-то мировое извращение, «поворот земной оси на другой градус»…