Будто она его не знает и знать не хочет! А если нужно будет, если он
попробует осмеять ее, разве она не найдет что сказать! Не посмотрит, что
Корчов сынок!
К тому же она будет не одна, с Хадоськой, - это уже само по себе меняет
многое. "Чудачка, как она радуется тому, что будет работать у своего
Евхима, - будто не на работу, а на праздник собирается!" - подумала Ганна,
перелезая через мокрый, холодный плетень, за которым был родной двор.
Дома все давно спали, на ее приход никто не отозвался.
Ощупью, осторожно, протянув вперед руки, она дошла на цыпочках до своей
кровати в углу, возле окна, где слышно было беззаботное посапывание
Хведьки, быстро сняла кофту, юбку, нырнула под одеяло...
На другой день Хадоська забежала к Ганне еще затемно.
Ганна, только что вставщая из-за стола, быстро надела старую домотканую
поддевку, и через минуту они уже шли по двору. Было довольно светло, в
холодноватой серости отчетливо выделялись деревья поодаль, хлевы, гумна.
Дождь перестал, только мутные капли на жердях, на жухлой листве напоминали
о нем.
На загуменьях, но которым они шли, в колеях всюду холодно белела вода,
там и тут разлились лужи. Вода в рассветном сумраке казалась густой и
тяжелой, как олово.
Большое, в прошлом году построенное гумно, строгая, ровная крыша
которого еще нигде не зеленела мохом, а стены лишь начинали темнеть, было
открыто. Девуш-ки подумали, что Корч, видно, их давно ждет, и невольно
заспешили. В тот момент, когда они подошли к гумну, оттуда вышел Халимон
Глушак, маленький, сухонький, такой незаметный рядом с этим широким, самым
большим в Куренях строением.
Он взглянул на девушек острыми, как у хорька, глазами, ответил на
приветствие и мелкими, старчески осторожными шагами, волоча ноги,
направился к приводу. "Плетется, еле ноги передвигает, - подумала Ганна,
глядя вслед ему. - Дунет ветер - и, кажется, улетит, как песчинка,
рассыплется в труху..." Она смотрела на него и, хотя не первый раз видела,
удивлялась: знала, что, может, такого ветра на свете нет, который мог бы
не то что оторвать его от земли, но хотя бы с ног сбить!..
У Корча в руке была масленка. Он наклонился с ней над приводом, там,
где был кулачок возле приводной шестеренки, уткнулся носом почти впритык,
осмотрел, подлил масла, склонился над шестерней. Все он делал не торопясь,
степенно, даже торжественно, с таким набожным видом, с каким, верно, и в
церкви на молитве стоял.
Когда Халимон, опершись на колени, сгорбившись, что-то рассматривал в
шестеренке, подошел его сын Степан, попросил:
- Тато, дайте я осмотрю!..
Старик даже не повернулся, не ответил. Такая привычка была: ничего
важного никому не доверял, даже сыновьям, все делал сам. Тут ведь не
что-нибудь, не мелочь, тут ведь его богатство, его гордость - конная
молотилка. Ганна слышала, что из всего своего богатства Халимон больше
всего дорожил новым гумном и купленной в Мозыре молотилкой.
Но гумно все же было гумном, и у других есть гумна, пусть похуже, чем у
него, а молотилка - вещь, у одного него на всю округу. Ни у кого тут,
пройди деревни на десятки верст, среди этих болот и лозняков, не найдешь
такой другой. Когда-то это чудо не у каждого помещика водилось, а вот ведь
попало к нему на гумно...
Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к
девушкам.
- Все ему самому хочется... - сказал он вежливо, лишь бы не молчать. -
Будто я хуже сделал бы.
Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала
Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только
Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он
был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.
- Надолго к нам? - спросила Ганна, отвечая деликатностью на
деликатность.
- Да вот батько сказал - пока не управимся...
- Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...
- Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая
то на ворота гумна, то на двор.
- Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?
- У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили
кровати, так и разойтись некуда...
- А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?
- Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый
ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...
- А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?
- Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал.
Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...
Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:
- Трудно, видать, учиться? Сухота одна.
- Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму
я самый первый в классе... Только арифметика подводит...
- Какая карих... метика? - оторвала взгляд от двора Хадоська.
- Ну, задачи. Сложение, деление...
Мимо них прошаркал в гумно старик с масленкой, быстро, но остро, зорко
взглянул на сына, и все примолкли.
- Значит, жить там - неплохо?
- Не-ет. Можно жить. Только одно, что косо глядят некоторые...
- Почему?
- Из богатеев. - Он покраснел, добавил жестко: - Кулацкий сынок!
Хадоська сочувственно вздохнула, но сказать ничего утешительного не
успела, так как увидела, что на дороге, со стороны хлевов, показался
Евхим, а за ним рябоватый парень Иван, батрачивший у Глушаков, - вели
коней. Евхим шел впереди, держа упитанного огнисто-рыжего коня на коротком
поводу, сам такой же упитанный, сильный, как конь...
- А на что нужно мне это богатство, - взволнованно, с неожиданной
обидой промолвил Степан. - Что, я его наживал? Да по мне - что оно есть,
что его нет...
- Скажете тоже!
Евхим был уже совсем близко. Ганна, не глядя в его сторону, слышала,
как он подходит, слышала его шаги, фырканье коня и все больше
настораживалась. Снова вспомнила тот вечер, его провожанье, но неловкости
такой, как прежде, уже не было, все сильнее душу охватывало беспокойство...
Евхим, подойдя к ним, сильной рукой остановил непослушного коня, весело
поздоровался. Свободную руку подал сначала Хадоське, которая при этом
сразу порозовела, потом Ганне. Он и виду не подал, что между ним и Ганной
что-то было.
Евхим стоял недолго, сразу же направился с конем к приводу молотилки.
Когда он запрягал гнедого, из ворот вышел старик, повел глазами по хмурому
небу.
- Матка когда будет?
- Собиралась уже...
- К обеду, видно, соберетесь!..
Халимон говорил тихо, ровно, но Ганна поняла, что он очень недоволен.
Старый Глушак - в Куренях все это знали - любил порядок, дисциплину и умел
сдерживать себя.
Никогда не повышал голоса.
- Позови! - вполголоса бросил старик Степану.
Но мать уже шла. Увидев старика, который стоял и смотрел на нее, она
догадалась, видимо, что запоздала, и сразу заторопилась, почти побежала.
Корч же как стоял, так и остался стоять, ждал, пока она не подошла.
- Будешь со Степаном коней гонять, - сказал Халимон тоном приказа.
Он мельком взглянул на Степана и, не ожидая ни от сына, ни от жены
согласия, повернулся к Хадоське и Ганне:
- А вы к молотилке. В гумно.
Девчата покорно пошли за ним. Глушаково гумно показалось им не в меру
светлым, чисто подметенный ток очень гладким, смолистые новые бревна
словно вымытыми. Тщательно окоренные дубовые сохи аж блестели, крыша будто
сияла: желтые слеги, желтая солома. Половина гумна была просторной,