Апейка, будто передавая силу, крепко сжал его руку. Не сразу отпустил.
Уже из окна вагона, когда поезд тронулся и Алесь начал отдаляться, что-то
вдруг потянуло к нему. Заныло внутри - неспокойное, тревожное...
Грохотали, гремели внизу колеса, примолкая только на станциях и
полустанках; тогда в вагон начинало потягивать холодом. Суета и голоса
утихали вскоре, и снова переговаривались только колеса, и под их перестук
проходили, проходили в памяти лица, звучали голоса, был будто снова в
клубе имени Карла Маркса, волновало снова ощущение простора. Чем больше
перебирал в памяти слышанное на сессии, доклады, выступления, тем упорнее
в ощущение - начинается, по-настоящему! - входило нежеланное, беспокойное:
серьезный разговор подменен во многом праздничным. Это, конечно,
по-своему красиво, приятно; это тоже поднимает людей, но поднимает
празднично, не для терпеливой и тяжелой работы. Мало мобилизует людей на
серьезный, упорный труд, необходимый для величайшего наступления. Он
чувствовал, что виноваты в этом больше всего докладчики - Рачицкий и
Голодед. Большинство выступавших были под влиянием того, что и как они
говорили. Стремились думать, как они, и говорить, как они; особенно много
значил здесь пример Голодеда. Другие старались быть на его уровне, шли за
ним так, как идут за руководителем, которому верят во всем и которого
любят. Тем более что дело само захватывало величием, обещанием такого, о
чем недавно можно было только мечтать! Апейка думал: ~как важно было то, о
чем говорил Голодед, как нужны были ему трезвость и деловитость.
Вспомнил: "удесятерить темпы!" - колеса внизу, казалось, выговаривали
тоже: "удесятерить!.. удесятерить!.." -г почувствовал тревожно, что не
знает, как это удастся сделать.
И не представлял, что получится, если удастся сделать, - без агрономов,
техники, необходимых кадров. Тревога была боль-"
шой, знал теперь, что и другие не лучше подготовлены! Подумал, кгк этот
призыв подействует на Башлыкова, на многих районных руководителей, которые
и теперь - чего греха таить! - нередко добиваются процентов угрозами и
принуждением! Заново вспомнил, что говорил Червяков: допустима ли
насильственная коллективизация? - и беспокойство усилилось: как это может
подогреть некоторых!
Темпы!.. Разве он не понимает, что топтаться на месте нельзя! Разве он
не понимает, что обстановка требует: нужны темпы! Но разве ж можно и о том
забывать, какое это непростое, сложное дело - колхозы - и как важно делать
его серьезно, хорошо. Большое, сложное дело искалечить легко и загубить! И
людей разуверить не трудно! Как же не считаться, товарищ Рачицкий, с тем,
есть ли возможность сделать все с таким размахом, с такими темпами,
хорошо, надежно! Не наскоком, а с толком! Это ж, ко всему, не годовая
какая-нибудь кампания!.. Зачем же вы так легко "готовы"
перекрыть темпы, которые утвердил ЦК партии! ..
"Неужели я на самом деле не понимаю чего-то, как мне подсказывает
Башлыков? Неужели во мне все это - на самом деле крестьянская шаткость,
мужицкая жалостливость?
Правый уклон в прикрытой рассуждениями "форме"?..
Уклон не уклон, а пришить... могут!.. Пришить и "сделать выводы"!..
Чего там - могут сделать, делали уже, делают...
Галенчики!" Угрожающим вспомнилось то, что жестко заявил в первый
вечер, казалось, добрый, многоопытный Червяков: жизнь беспощадно отбросит
всех, кто не сможет идти нога в ногу! Будто предупреждение себе услышал
Апейка...
Усилием воли разорвал натиск беспокойных мыслей, начал думать о жене,
детях - как они там? Соскучились, видно, по нему, как и он по дому. Месяц,
кажется, не виделся.
"Домой, домой!" - слышалось, выстукивали под вагонами колеса,
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Тот, кто хочет избавиться от беды, хватается за соломинку. В поисках
избавленья Ганна ухватилась за почти незнакомую девушку.
Все-таки была какая-то надежда на нее: может, посоветует, куда пойти, к
кому обратиться. У нее ведь в Юровичах и в Мозыре знакомых, видно, много.
Ганна знала, что она работает учительницей в Глинищах.
Однажды случайно столкнулись лицом к лицу в олешницкой лавке; Параска
даже брови подняла удивленно и обрадованно; узнала Ганну с первого
взгляда. Но Ганна тогда отвела глаза в сторону, не подала и вида, что
помнит, нарочно спряталась в толпе.
Почему так поступила тогда, не сказала бы и после. Может, потому, что
все очень уж неожиданно получилось; может, потому, что сказать ничего
хорошего не могла - но, как бы там ни было, Ганна теперь от души пожалела
о своей неприветливости. Мысли ее все время обращались к Параске.
Еще тогда узнала Ганна от Миканора, что Параска учительствует в
Глинищах. Теперь услышала от него же, что часто она бывает и в Олешниках,
на собраниях, в школе.
Тут Ганна и подкараулила ее, когда та вышла на улицу.
Ганне, правда, не очень повезло: с Параской шел старый человек в
свитке, с книгами и тетрадями, но она подошла запросто к девушке,
лоздоровалась.
- Не узнаешь, может? - сказала нарочито весело, поприятельски.
- Узнала... - просто, располагающе ответила Параска.
- Давно было...
- Давно...
Пошли, помолчали. Ганна напомнила:
- Собирались в Курени к нам учительствовать!
- Собиралась! Да не пришлось. Назначили в Березовку, А теперь вот - в
Глинищи...
Только прошли улицу, вышли в поле, как догнал Миканор. Гаина надеялась,
что он свернет или отстанет, но он шел и шел, будто охрана. Ганна
посматривала на него с неприязнью - надо ж, принесло не вовремя.
И без того неловкий, он теперь - рядом с Параской - казался Ганне еще
более неуклюжим, громоздким.
"Как медведь. А кавалером быть хочет..." - подумала Ганна.
Догадывалась, что неспроста Миканор тащится рядом.
То говорили о чем придется, то молчали. День был пасмурный, за
желтоватой куделью туч обозначался немощный кружочек солнца, которое никак
не могло пробиться, залить дорогу, поле светом. Так же пасмурно,
неопределенно было и у Ганны на душе...
- А я тогда, в лавке, подумала, - сказала Параска Ганне с веселой
откровенностью, - что признавать не хочешь меня!
Ганна почувствовала себя виноватой.
- Неожиданно получилось все!.. Да и, можно сказать, забыла уже!..
- Недолго были вместе. И столько времени прошло!
- Много! Как на том свете было!..
- Я вспоминала тебя. Думала - как тебе замужем?
Ганна почувствовала в словах Параски вопрос, нахмурилась.
- Чего там думать... - только и сказала.
От всех этих проводов остались в памяти неприязнь к Миканору и чувство
неопределенности, недосказанности, которое все время жило в душе. Чувство
это усилилось, когда расстались, когда с Миканором пошли назад. Будто и не
было рядом Миканора, шли, жили каждый своим настроением, своими мыслями.
Заметила только мельком, что он очень возбужден, готов захохотать,
закричать от какой-то радости. Идет как захмелевший. Он не захохотал, не
закричал; внимательно глянув на нее, неожиданно спросил:
- Правда ето, что Евхим тебя бьет?
Она недовольно повела бровями, помолчала. Будто озлилась на него за
вопрос.
- Правда не правда - какое кому дело?!
- Нам до всего дело! - важно заявил он. Деловито добавил: - Советская
власть, не секрет, судит за это! Хочешь, скажу ему?
- Не хочу! - отрезала она. Решительно, твердо.
Миканор удивился:
- Почему ето?
- Потому.
- А все-таки - почему?