держа заступ, метнул острый взгляд. Промштчал.
Ганна твердо ступила на свое крыльцо. Хотела сразу пойти на свою
половину, но тут выглянула с ведром свекровь, перехватила:
- Где ето шлялась?
Ганна едва сдержалась, чтоб не отрезать в ответ с ненавистью, но
стерпела: зачем заедаться, настораживать загодя!
- С Хведькой дома посидела.
Не ожидая, что скажет старуха, взялась за скобу дверей.
Когда закрыла их, подумала: торчат, словно сычи, оба, как назло! То
ходила по комнате, будто что-то делая, то садилась на кровать, то снова
вскакивала, топталась, - за что бы ни бралась, тревога, нетерпение не
оставляли ни на минуту... С волнением, с нетерпением, которые временами
овладевали так, что кажется, уже невозможно было сдерживаться,
посматривала во двор, на улицу, прислушивалась, ловила звуки из соседней
комнаты. Старик все копался у столбика, свекровь не возвращалась. Еще
немного - и, чего доброго, муженек у ворот появится, войдет в хату, а эти
все торчат и торчат на дороге.
Нетерпение вдруг перешло в злость, в решимость! Торчат - и пусть
торчат! Что ж, остерегаться их, унижаться перед ними?! Если на то пошло -
и Евхима она не боится!
И Евхим не остановит ее! Нет у нее страха! Просто шуму, разговоров
лишних не хотелось! Если ж так - пускай торчат там, сычи старые! Пройдет
она и так!.. Ганна расстелила на кровати платок, положила материны
ботинки, юбку, кофту... Пройдет и так! Услышала - кто-то вошел в Корчовы
сенцы, узнала - старуха. Выглянула в окно - старик все копался у забора...
Старуха что-то делала в сенцах, переставляла, гремела корытом, ведром.
Уже когда завязывала крепким узлом платок-узел, увидела: старика нет у
забора. Услышала: лязгнула щеколда, затопал на своей половине. Надевая
жакетку, невольно прислушивалась, ловила: щеколда вдруг лязгнула снова.
Старик подался кудато! Подбежала к окну - во дворе не было, узнала:
стукнула щеколда в калитке. Поплелся на улицу! Старуха одна в сенях.
Сени перегорожены, но, как только Ганна выйдет, старуха услышит,
высунется на крыльцо. Быть иначе не может! Подымет крик на все село!..
Пусть подымает!.. И все же мгновение выжидала, как бы собиралась с духом.
Перевязала заново узел...
Вот ведь счастье: старуха вошла в хату, зашаркала по полу. Притихла.
Полезла - догадалась Ганна - на печку!
Подремать захотела,
пользуясь тем, что старик ушел. Услышала через заколоченную дверь
глухое посапывание...
На дороге к гумну, к лесу - только Степан! Но Степан не опасен. Дорога
к гумну почти свободная! .. Почувствовала, как часто, будто подгоняя,
забилось сердце.
Может, удачно как раз обойдется все. Ганна осторожно, стараясь не
стучать, не скрипеть половицами, прошла по комнате. Краем уха уловила: на
половине стариков было тихо. Старуха только сопела. Слышала, как сердце
стучит все чаще, все веселей, как вся она становится непривычно
стремительной, легкой, - шагнула на крыльцо.
В то же мгновенье замерла: во двор, через калитку, входил Евхим. За
воротами стоял конь, и Евхим, видно, шел открыть ворота. Она
почувствовала, как сразу все отяжелело в ней, даже ноги подкосились; но
преодолела эту тяжесть. Тяжело сошла с крыльца, направилась через двор к
сараям, к гумну. Не думала, не рассуждала ни о чем. Не о чем было думать.
Только ждала.
Он, должно быть, следил, поглядывал вслед, не мог понять, что она
задумала. Но ворот не открывал, наблюдал, значит. Потом несколькими
широкими прыжками подскочил к ней, перехватил. Стал на дороге лицом к лицу.
- Куда?
Только бы не молчать, она ответила:
- Вот... Схожу... Проведаю своих...
- А ето?
Он потянул узел, хотел посмотреть, что там.
- Ето - не твое...
- Дай!..
- Не твое, говорю!..
Он дернул за узел, из узла высунулся красный носок ботинка.
- Иди в хату! - приказал Евхим.
Она не сдвинулась с места.
- Иди! Не вводи в гнев!
Ганна хоть бы шевельнулась.
- Слышишь?! - закричал Евхим. Под глазами его выступила зловещая
краснота.
- Не кричи! - Тихо, твердо она высказала: - Не пойду!
- Не пойдешь? ..
Голос его вдруг осекся. Глаза округлились, остро вонзились в нее.
Кололи неподвижно, настойчиво.
- А-а! - странно глотнул он.
Только теперь дошло до него все. Губы его скривились, задрожали, он на
мгновение растерялся.
- Вот оно что!..
Он умолк. Что-то будто таяло в нем. Тише, мягче, будто виноватым тоном,
сказал:
- Иди в хату!
- Не пойду.
Он подождал, переспросил, еще надеясь:
- Не пойдешь?
- Нет.
Снова умолк. Но пока молчал, прямо на глазах, видела Ганна, менялся:
жестче становились губы, холодел, наливался злобой взгляд.
Зачем было скрываться, искать удобного момента! Судьба все-таки свела,
поставила лицом к лицу! Не уклонишься!
И нечего уклоняться! И так долго покорялась, боялась!
Хватит!
- Ну вот, все! - сказала странно спокойно. Шагнула, хотела идти.
- Все?!
Он схватил ее за плечо. Рука была как железная, и взгляд дичал от
ненависти. "Сейчас ударит. Сейчас..." Она не додумала, что может быть
сейчас. Может быть, сейчас убьет.
Но удивительно, страха не было... Все равно! Чем так жить...
- Пусти!
Мельком заметила: от повети, пригнув голову, тяжело идет Степан.
- Все?! - Евхим вдруг обхватил ее за шею, сильно, с ненавистью рванул
вниз, люто изо всей силы ударил носком по ноге. Ганна едва устояла. Во
второй раз Евхим ударить не успел: на него, как рысь, весь подавшись
вперед, ринулся Степан, нетерпеливыми руками рванул сзади за ворот. Рванул
так, что Евхиму мгновенно перехватило, сдавило горло.
Евхим крутнулся, вырвался, но Степан ринулся, насел снова.
- Пусти ее! - крикнул Евхиму как-то визгливо, задыхаясь.
Евхим прохрипел свирепо, с угрозой:
- Не суйся, сморкач!
- Пусти!!!
Евхим бросил Ганну, вырвался, сгоряча ударил кулаком Степана в челюсть
- так, что тот, вскинув голову, отлетел к забору. Какое-то мгновение
лежал, упираясь локтями в землю, будто приходя в себя, потом подхватился,
сплевывая кровь, с угрозой бросился на Евхима снова.
И снова отлетел к забору, стукнулся о штакетину затылком.
- А-а-а! - закричал он от боли, злобы и бессилия.
Вскочил, намереваясь броситься на Евхима, не помня себя, вытер ладонью
рот, глянул на руку, увидел кровь.
В глазах его, обычно застенчивых, появилось что-то звериноглушаковское;
полный мстительной ярости, Степан кинулся к повети. Ганна, ушедшая уже
далеко, увидела, как он схватил у поленницы топор; держа его перед собою,
наклонив, как бык, голову, неудержимый в слепой отчаянности, тяжко,
вперевалку двинулся на Евхима.
Евхим, готовый уже броситься за Ганной, тоже увидел Степана. Испуганно,
даже растерянно остановился. Отступил несколько шагов назад.
- Ах ты байстрюк!.. - погрозил странно неуверенно.
Чувствуя, как холодеет внутри, видя все время Степана, повел взглядом
вокруг: если б какой кол! Бросился вдруг поспешно, как к единственному
спасению, к забору, изо всех сил рванул штакетину.
- Степанко!!! - вырвался неожиданно крик ужаса. Глушачиха, вскинув
испуганно руки, слетела с крыльца.
Протянув руки к ним, задыхаясь от страха и бега, с растрепанными на
ветру волосами без платка, с воплем бросилась к сыновьям:
- Степанко!!! Евхимко! Божечко!.. Степанко!!!
Добежала, стала между обоими, раскинула дрожащие руки, будто оберегая
их друг от друга.