всегда появлялись в небе слишком рано. Целыми днями, что бы ни делал,
Василь очарованно вспоминал Ганну, думал о Ганне, искал глазами Ганну,
ждал ночной встречи с Ганной.
Время было не для любви - горячее августовское время.
Люди вставали раньше солнца, возвращались в деревню впотьмах. Поужинав,
куреневцы сразу валились спать. Коротки еще в августе ночи, вечерняя заря
чуть не встречается с утренней, а надо дать утихнуть усталости в руках, в
ногах, в одеревеневшей спине, дать отдохнуть телу от едкого пота.
Василь же, едва только начинали сгущаться сумерки, видел лишь изгородь
возле дома Чернушки, где они стояли в первый раз, когда он еще не
осмеливался обнять Ганну, и где с той поры они простаивали все ночи.
Спешил он и в этот вечер. Глотнул немного огуречного рассола, схватил
огурец, чтобы съесть по дороге, и выскочил из-за стола. Мать, почти
невидная в душных сумерках хаты с другой стороны стола, посоветовала:
- Возьми еще. Или вот редьки попробуй...
- Наелся уже...
Василь потянулся, отгоняя усталость, почувствовал, как ноет натруженная
за день спина, подкашиваются ноги. - Приходи пораньше...
- не удержалась, попросила вслед мать.
Закрывая дверь, услышал, как она вздохнула. Прежде, когда мать еще не
знала, что происходит с сыном, спрашивала, куда идет, советовала лучше
остаться дома, отдохнуть, потом по счастливому лицу Василя, по разговорам
женщин поняла все и лишь вздыхала теперь...
Василь соскочил с крыльца и на миг остановился, думая, как идти -
улицей или задворками. В другие дни ходил мимо гумна, чтобы не встретиться
с кем-нибудь, не задерживаться напрасно, а сегодня припоздал, пока отвел
коня на приболотье, - можно идти и улицей. На улице теперь ни души.
Все же подался на пригуменье, привычной стежкой. Миновав черное в
потемках гумно, от которого тянуло запахом старой,гнили и сухой свежей
ржи, дальше по тропке уже не шел, а бежал, веселый и нетерпеливый, к
знакомым, теперь таким милым грушам на краю деревни.
Еще издали заметил, что Ганна уже ждет. Прижалась к столбу, тихо стоит
у изгороди. В темноте ее фигура едва заметна, а лица и совсем не видно, но
Василь знает: это она.
Кто же еще может быть тут, на их заветном месте?
Она оторвалась от изгороди, сказала:
- Очень ты спешил!
- Очень, - не сразу понял он.
- Оно и видно: петухи скоро запоют!
- Гуза на приболотье водил...
Василь понимает, что это не оправдывает его, видит, что виноват.
- В другой раз пускай Прося горбатая столько тебя ждет. А я не буду...
Василь и не оправдывается, не просит, чтобы она не злилась. Он не умеет
просить. Так они и стоят вначале, близкие и далекие, стоят и молчат, один
виноватый, а другая - обиженная. Василь неловко ковыряет пальцем жердь,
отрывает кору, Ганна - хотя бы шевельнулась.
Где-то на другом конце деревни завели грустную песню, - видно,
собралась молодежь. Песня быстро утихла, нечаянно взвизгнула девушка,
которую ущипнул или пощекотал шутник парень.
- Алена Зайчикова, наверно, - первой нарушает тягостное молчание Ганна.
- Наверно, Алена...
- Вот любит визжать... Щекотки страх как боится!.. - Она вдруг укоряет:
- А вы уж и рады!
- Я что? .. Нужна она мне, как летошний снег!..
- Видно, нужна.
- Да я возле нее никогда и близко не сидел!
- Не врешь?
- Вот еще!.. Перекреститься разве? ..
Василь чувствует, что Ганна от этих слов становится мягче. Он, правда,
еще с опаской, берет ее теплую руку, - Ганна не отнимает. И Василю
становится радостно, он снова испытывает счастье, большое, необъятное, -
кажется, счастьем этим полна не только Василева грудь, но и вся ночь, вся
темная, духмяная тишина, дремлющая над Куренями.
Все кажется добрым, радостным - даже старые, потрескавшиеся, кое-где
облезшие жерди, за изгородью - тыква, упрямый хвост которой взобрался на
ближний кол. Дальше на огороде - среди тыквы, огуречных грядок, укропа и
стеблей подсолнуха - неясные в сумерках очертания груш, похожих на
странных часовых в балахонах. Груши то молчат, то шелестят, шепчутся меж
собой, как доверчивые подружки, шепчутся, конечно, о счастье, о теплоте
девичьих рук, о горячих юношеских пожатиях.
- Руки какие у тебя... - удивляется Василь.
- Какие?
- Маленькие. А сильные.
- Шершавые, - тихо говорит Ганна. - Как грабли...
- Нет...
- Не мягкие...
- Мягкие - это ж у детей...
- У городских девок, говорят, мягкие, гладенькие. Как подушечки.
- Конечно, чистая работа... Не с вилами...
Они снова молчат, но молчание это веселое, светлое, чистое, радость
Василя как бы крепнет, ширится. Прижимая к себе Ганнины руки, Василь
наконец говорит:
- Ты, видно, дерешься больно...
- Боишься? - ласково улыбается Ганца и добавляет: - Я злая, если что не
по мне! Хведька вон как меня боится!
- А я так не боюсь...
- Гляди, какой смелый стал. Герой!
- И тебя, и языка твоего... все равно...
- Угу, смелый!
Своей шуткой Василь старается прикрыть странное желание, которое давно
не дает ему покоя: почему-то очень хочется поцеловать Ганну. Как будто
ничего особенного в этом нет, бояться нечего, а вот не может он
осмелиться. Не было еще никогда такого, мать и то, насколько помнит, не
целовал. Как только подумает, что сейчас поцелует Ганну, неловко делается,
одолевает стыд и тревога, но искушение, бес его возьми, не пропадает, даже
со временем усиливается. У других хлопцев это очень просто. Хоня-озорник -
тот и на танцах, при людях, бывает, поцелует, и ему хоть бы что! А Василю
трудно. У него все выходит не просто.
- Ой, не жми так пальцы! - просит Ганна.
- Я ж не очень...
- Не очень! Аж терпеть нельзя!..
Василь отпускает ее руки. Долго после этого он стоит молча, затаив в
груди обиду. Подумаешь, какая нежная, немножко от души пальцы сжал, так
она уж и стерпеть не может! Не хочет - ну и не надо! Он и совсем может за
руки не брать! И не возьмет.
И так не в меру разговорившись перед этим, в мыслях уже отдалившийся от
нее, Василь долго молчит. Молчание, как и прежде, его не стесняет. Василь
будто и не замечает его. Он и так стал слишком болтлив с Ганной, другие,
бывает, из него слова не вытянут. Василь не охотник до пустых разговоров.
Шумят, шепчутся груши. Где-то залилась лаем собака, ей отозвались
другие. Собаки быстро умолкают, и снова - только груши шумят...
Василь молчит, несмотря на то, что Ганна начинает беспокойно
шевелиться, поглядывает на него с нетерпением.
- Гляжу я на тебя и думаю... - говорит Ганна и нарочито умолкает.
- Что?
- Кавалер из тебя веселый!.. Будто воды в рот набрал!
Василь уже готов был снова обидеться, но Ганна ласково, искренне просит
- Скажи что-нибудь!..
У Василя от этой искренности готовая было прорваться обида сразу
пропадает. Он, повеселев, думает, ищет, что сказать.
- У Корча вороной жеребец ногу на гвоздь напорол...
Хромает... Корч ездил в местечко за доктором...
- Ага, я его видела. Он вез его уже под вечер...
- Под вечер...
- Ну вот, видела. Старик сам, как грач, сидел с кнутом... И что - будет
он бегать, жеребец?
- Говорят, будет. Но, видно, попорвал на себе волосы старый Корч...
пока успокоили, - со злой радостью добавил Василь.
Ганна внезапно спросила:
- Ты вроде завидуешь?
- Я? Нет... - осекся Василь. - Было бы чему!
Он снова умолк, и может - надолго бы, но вдруг вспомнил важную новость,
которую услышал днем в поле.