- А ты нашел его!..
Ганна слушала эти озорные шутки, споры, но ни улыбкой, ни единым словом не отзывалась на них. И сама обычно охочая до озорных шуток, задиристая, она теперь следила за всем так, как взрослые следят за детской игрой. Беззаботный смех будто не доходил до нее, не задевал душу.
Ганна была довольна, когда в минуту затишья Хадоська завела:
Шумять вербы в конце гребли, Што я посадила ..
Голосок у нее был несмелый, робкий, - казалось, он, ласковый, задумчиво-грустный, с неуместной тоской-обидой, вотвот потонет во взрыве хохота, но минута за минутой шли, а он не тонул. Он, правда, и не крепчал, какое-то время парни и девушки молчали, будто слушали и ждали, будто не знали, не догадывались, о чем шумели, на что жаловались вербы.
Тоска-обида на мгновенье совсем утихла в вечернем сумраке, но вдруг зазвенела снова, уже сильнее, больнее, многими голосами:
Нема того миленького,
Што я полюбила...
Ганна запела вместе со всеми, запела привычно, не задумываясь особенно над словами песни, - давным-давно знакома была ей эта песня. Не допела девушка и первых слов, как ее неожиданно поразил новый, неведомый смысл их, такой близкий, такой щемящий:
Нема того миленького...
Разбуженные этими словами печаль, обида снова ожили, горькой волной подступили к горлу...
Нема его и не буде,
Поехал в Одессу ..
"Поехал... Повели в Юровичи..." - Ганна в наплыве печали умолкла, сжала губы, слушала так, словно это была и не песня, давняя, чужая, а ее тоска, ее горе. Когда она с отчаянием присоединилась ко всем, то казалось, что она не поет, как прежде, как все, а будто думает вслух, говорит с собой.
Плачьте, очи, плачьте, кари,
Така ваша доля.
Полюбила казаченьку,
При месяце стоя...
В этот момент перед толпой девушек и парней появилось несколько темных фигур и разудалый, не в меру веселый голос ворвался в песню, перебил ее:
- Кто тут кого полюбил?
"Корч приперся", - узнала Ганна и вдруг услышала, как взволнованно затрепетало прижавшееся к ней плечо Хадоськи.
- Евхим! - счастливая, прошептала Хадоська.
Второй парень поздоровался спокойно, вежливо, и Ганна узнала брата Евхима - Степана, учившегося в юровичской школе.
Степан скромно присел на бревно, а Евхим, склонившись, стал всматриваться в лица девчат. Пощекотал одну, шутливо, звонко чмокнул, будто целуя, перед второй, обошел, осмотрел всех, кто сидел тут, остановился перед Хадоськой.
- А, Ходюля! Коноплянка! - воскликнул он весело, насмехаясь над ее лицом, усыпанным веснушками.
- Какая есть! - нарочито строго ответила Хадоська, млея от ожидания.
Евхим уверенно обнял ее за плечи и тогда заметил рядом Ганну. Он выпустил Хадоську, сказал сдержанно:
- А, и Чернушка тут! Пришла!
- Может, разрешения спросить надо было?
- Спрашивать нечего, места хватает! Не тесно!.. Только что-то давно тебя не было видно?
- А тебя что, беспокоило это?
- По правде сказать, не очень. - Он захохотал.
Ганна, которую задел этот, казалось, недобрый хохот, заметила, что девушки и хлопцы притихли, прислушиваются к их разговору. Евхим всюду привлекал внимание: парень был видный, норовистый, уважали и вместе с тем побаивались его - мало кто из девушек осмеливался возражать ему. Все знали, что и у Ганны - характер, не уступит. Молчали, ждали, что будет дальше.
- А я тебя - так с утра до вечера высматривала! - мягко, со скрытой иронией, сказала Ганна.
- Ну? Вот не знал! - в тон ей ответил Евхим.
- Жалко! Очень нужен был!..
- Да ну? Зачем?
- Воробьи наседали на жито, напасти на них нет. Пугать некому было!
- А Дятлик разве не мог? - поддел Евхим.
- Не боялись его. Чуб не такой!
Кто-то из девчат приглушил смех. Доняла-таки Ганна!
Крепче и нельзя было донять: Евхим своим чубом гордился, щеголял им, чуб был его мужской красой. И вот над красой этой - такая насмешка!
Евхим на миг словно онемел от оскорбления. Все ждали, что он разразится злой бранью, ударит Ганну, но парень даже не шевельнулся.
- Времени, видно, у Дятлика не было, - сказал он как можно спокойнее. Он ведь все по ночам... То с девкой, то - еще с кем-нибудь!
Тут уж Ганна не сразу нашлась что ответить.
- Еще неизвестно, с кем ты! - услышали все угрожающее.
- Я - с такими, как он, не знаюсь. Я - с людьми.
- Люди разные бывают!..
- По загуменьям не хожу!
Евхим сказал последние слова так, что все почувствовали:
ему наскучил этот нудный, пустой разговор. Он снова весело облапил Хадоську.
- Коноплянка! Мягкая ты, как Еселева булка! - Евхим захохотал.
- Скажешь тоже... - довольная, возразила Хадоська.
- Могу и еще сказать! Хочешь - скажу?
- А что?
- Пойдем ко мне в амбар!
- Чего это? Сказал!
- Просо толочь!
Парни засмеялись. Хадоська попробовала вырваться, но Евхим не отпустил ее, с ласковым укором молвил, что не надо быть такой гордой. И пошутить нельзя, - он же и не думал обижать ее, просто язык от скуки почесать хотелось.
Слушая его ласковый, льстивый шепот, Хадоська перестала вырываться, покорно склонила голову.
- Страх как не люблю, когда вы... языки чешете... - тихо промолвила она. - Охота вам... паскудство всякое... болтать.
- Очень уж обидчивая ты...
- Какая есть!..
Хадоська сняла его руку с плеча, но мягко, только для приличия.Танна чувствовала, что Хадоська уже успокоилась, опять сияет счастьем. Невольно с удивлением, с неприязнью подумала: что она, добрая, ласковая Коноплянка, нашла в этом Корче - аж млеет, когда он сидит рядом! В нем же ничего привлекательного, разве только богатство, отцом нажитое, сапоги хромовые со скрипом да чуб! В этот вечер, после спора с Евхимом, его красота, уверенность в себе, ловкость казались Ганне противными.
Посидев еще немного, столько, чтобы злые языки не сказали, что она уступила, сбежала от Евхима, Ганна встала.
Вспомнила, что говорила, когда пришла, спокойно сказала Хадоське:
- Видно, уж завтра поговорим. Я приду вечером...
- Ага. Приходи, Ганнуля...
Ганна, хоть и не глядела в ту сторону, где сидела подруга с противным Корчом, заметила вдруг, что Евхим выпустил Хадоську из объятий, обернулся к ней:
- Ты чего это одна?
- А мне и одной неплохо!
Она намеренно неторопливо, степенно вышла из толпы девчат. Уже отойдя, услышала, как он бросил вслед:
- Хлопцы, неужели никто не хочет проводить?
Ей почудилась насмешка в словах Евхима, хотя говорил он с удивлением и озабоченностью. Вскоре Ганна услышала позади торопливое чавканье сапог по грязи, - кто-то быстро нагонял ее. Она по-прежнему не смотрела на того, кто шел за ней, но знала, чувствовала: это Евхим. Ганна насторожилась, подготовилась к обороне, к любой неожиданности, а он, догнав ее, шел рядомг молчаливый, тихий, ничего не добивался, ничего не говорил. Ее, однако, это не успокаивало, она ждала, что он задумал что-то непонятное, хитрое...
- Горячая ты, ей-богу! - сказал Евхим вдруг добродушно. - Норовистая! Слова тебе не скажи поперек!..
Гднна не ответила, шла строгая, недоступная, гордая, но про себя удивлялась: неужели это Евхим так говорит с ней?
Так мягко, даже виновато? ..
"Так же он и Хадоське говорил! - подогревая свою неприязнь к нему, напомнила она себе. - Говорит, прикидывается, а сам, может, смеется..." Но напоминала она об этом надраено, чувствовала, видела: Евхим не притворялся.
- Коса на камень нашла! - усмехнулся он дружелюбно. - Я и сам как жеребец необъезженный! Мне чтоб кто возражал-?! Да еще девка!.. Ну, и кроме того: не могу же я на людях показать, что я перед девкой... понимаешь?.. Ну, слаб, значит, перед девкой! Ничто, нуль! Поняла?.. - Он искренне, от души, захохотал. - Смеяться надо мной будут все! Собаки по углам - и те!.. Дошло?
Она поскользнулась и упала бы, наверно, но Евхим ловко подхватил ее под локоть.
- Не падай! Грязь холодная! - пошутил он и послушно выпустил Ганнину руку.
Вскоре пришлось идти гуськом, у самых заборов, потому что на середине улицы были глубокие, полные грязи ямы.