Перебравшись на другую сторону, Миканор подошел к луже, смыл грязь, выжал воду, сел, стал ждать, когда просохнет одежда. Но сидел недолго, не терпелось поскорее попасть в деревню. Не обсохнув как следует, стал надевать ботинки, завертывать обмотки. "Пока дойду, как раз высохну!"
2
Сначала он зашел в хату, где жил Гайлис, секретарь ячейки.
Не застал его - во дворе лишь грелась подслеповатая старушка, сердито буркнувшая на вопрос Миканора о Гайлисе:
"В поле". Миканор знал, отчего она злится: воскресенье, божий день, грех работать. Он направился в сельсовет.
Сельсовет находился в бывшем поповском доме среди немолодого сада. Рядом с сельсоветом был магазин, а за садом, окруженная березками и кленами, - олешницкая церковка.
Дорога в церковь шла мимо сельсовета, который стоял как бы на пути верующих, густо стекавшихся в церковь в праздничные дни.
По другую сторону улицы, тоже в саду, стояло еще одно здание, крытое гонтом, с побеленными наличниками, - школа.
Если добавить, что сельсовет занимал в поповском доме только две комнаты, а в боковушке помещалось такое важное учреждение, как почта, то можно сказать, что тут был самый центр этой деревни и всех других, которые объединялись сельсоветом.
Дружный строй новых учреждений, собравшихся тут на небольшой площадке, конечно, портила старая церковка, но с ее соседством приходилось мириться, как с нежеланным, но неизбежным наследством...
По этому центру вскоре и шел Миканор. Лавка, на которой еще краснел первомайский лозунг, была открыта. Возле нее, как обычно в воскресенье, толпилось немало праздничного люда.
Гомонили и возле сельсовета. Узнав в нем куреневца, окликнули, стали расспрашивать, есть ли дорога в Курени, что у них слышно, как живут родственники, знакомые. В здании секретарь сельсовета и старый почтарь играли в шашки.
Оба были так увлечены этим, что ответили на приветствие, не взглянув на Миканора.
Только доиграв партию и посадив секретаря в "сортир", безмерно счастливый, торжествующий старик достал Миканоровы газеты - целую стопку "Белорусской деревни". Многие страницы газет пожелтели от давности. Старик хотел уже идти к секретарю, снова расставившему шашки, но вспомнил о чем-то, покопался в столике, подал Миканору письмо
- Два месяца с гаком ждало-с, - сказал он, с удовольствием направляясь к шашкам.
Миканор положил газеты на скамью, развернул треугольничек. "Письмо от бывшего твоего соседа по койке и отделенного, а теперь курсанта Ивана Мороза", - не прочел, а кажется, услышал он веселый голос своего товарища. И будто снова перенесся в казарму, где рядом, голова к голове, спали на нарах их отделения, где столько раз вместе вскакивали, спешили по сигналу "тревога". Снова будто ощутил порывы вольного ветра на мозырских кручах, скрип досок на мосту под нестройными шагами отделения, шуршанье песка, осыпавшегося в мелкие окопчики меж лозняков вдоль Припяти...
"В первых строках моего письма, - читал Миканор, - спешу сообщить тебе, что я, не секрет, кончаю курсы и скоро поеду на новую работу, а куда - это уже секрет..." Миканор словно увидел озорную усмешку Ивана, - и тут, заноза, не удержался, чтобы не подтрунить над любимым словцом Миканора! И не забыл ведь, помнит!
Радость общения с товарищем невольно омрачила непрошенная зависть: интересная работа будет у Ивана. Несколькими строками ниже товарищ, как бы между прочим, намекнул, что будет служить на границе. И он, Миканор, мог бы с ним быть, и ему тоже советовали пойти на курсы. Но он не согласился снился, звал родной дом...
Еще раз шевельнулась зависть, когда в конце коротенького письма прочитал: "Чуть не забыл! Привет тебе от Киселя! Недавно прислал весточку - тоже дома заворачивает.
Коммуну организовал!.. Вот тебе и Кисель!"
"Коммуну... А тут и с греблей никак не управишься!" - мелькнула мысль.
Улица начала пестреть белыми, красными, голубыми кофтами и платками, ребячьими рубашками и свитками. Люди все выходили и выходили из-за хаты. Переплетались голоса стариков, хозяев, веселый говорок молодежи. Во всем чувствовалось спокойствие праздничного дня и радость свободы: должно быть, кончилась церковная служба.
Миканор вспомнил отцовский наказ - посмотреть, нет ли в продаже кос, и уже намеревался пойти в лавку, но заметил, что к дому тихо подкатил на тачанке Апейка. Апейка правил сам, здоровался с людьми, которые отвечали ему, приветливо кланялись. У забора, когда он привязывал коня, несколько человек окружили его, начали о чем-то советоваться, расспрашивать. Миканор стоял вблизи, но Апейке было не до него, и он присел на крылечке в ожидании, пока председатель освободится.
- А! Как раз кстати! - обрадовался Апейка, увидев Миканора. - Вспоминал уже, думал, как бы добраться к вам.
Только как доберешься? Самолетом разве, так не дали! - Он заговорил озабоченно: - Больше половины волости оторвано. Руководство, называется!.. Ну, что у вас? Сев закончили?
- Посеяли...
- Настроение какое у людей? Слухов никаких не ходит страшных? Про войну, про чертей?
- Да нет, тихо. Иногда разве Маслака вспомнят, мать ребенка припугнет. А так - тихо.
- Спокойно... Это хорошо. Пора и вашим к спокойствию привыкать. За греблю когда возьмешься?
- Да вот думаю теперь.
- Самое время. Берись, не волынь. Упустишь момент - не соберешь никого.
- Только вот чтоб Олешники не опоздали. Чтоб в один день. Сразу с обеих сторон.
- Обещали, что не подведут. Ну, а раз такое беспокойство у тебя, сам прослежу, чтоб не опоздали... Лопаты и топоры получил?
- Где там! Первый раз слышу, что они есть. - Миканора очень обрадовала эта новость.
- Рабочие из Речицы прислали... Нужна будет помощь от меня - приезжай в любое время! Чем сумею - помогу!
- Разве только если попугать кого-нибудь надо будет, нажать.
- А ты не силой, а сознанием старайся брать. Активистов организуй, чтоб помогали. Подбери группу толковых, честных людей, поговори по душам. Подними их над болотной топью, покажи - что вокруг делается, что впереди будет!
Ты же сам много видел, знаешь немало! Заинтересуй других, зажги их!
- Пробовал.
- И что? Не поддаются? - Глаза Апейки стали острыми.
- Туго. Не любопытный какой-то народ у нас. Темный, известно...
- Все темные, пока не станут зрячими. Работать нам надо с ними, по-ленински - терпеливо, с верой в них, с любовью! С ленинской любовью. Не отчаиваться сразу, работы тут не на день и не на год.
Подбежал раскрасневшийся Дубодел. Апейка обратился к нему:
- Вот тут Миканор беспокоится, чтоб не подвели Олешники.
- Выйдут все. Как один, - поклялся Дубодел, взглянув на Миканора так, будто тот оскорбил его.
Вскоре Апейка с Дубоделом ушли в сельсовет, а Миканор, простившись с ними, направился в лавку. Возле лавки его опять остановили, приступили с расспросами о дороге, о куреневских новостях. В лавку Миканор еле протиснулся. В духоте, насыщенной запахом дегтя, керосина, пота, витал праздничный говор, висел табачный дым. Пока Миканор пробрался к прилавку, и сам вспотел, хоть рубашку выжимай.
Кос не было. Мужики, услышав вопрос Миканора, стали ругать кооперацию что за лавка, если в ней косы перед сенокосом не достать, - удивляться Нохиму, у которого всегда все есть, пусть дороже, но зато без пая. Лавочник, невзрачный, косоглазый дядька, давно привыкший к таким разговорам, только весело покрутил головой: охота чесать языком без толку...
Купив спичек, книжечку "Что надо сделать, чтобы хорошо родила рожь", Миканор опять выбрался на свободу, на солнце, зашагал к дому, где жил Гайлис: нельзя же было уйти из деревни, не повидавшись с ним. Если он и теперь в поле, то придется спросить у старой злюки дорогу и разыскать его там...
Но Гайлис был дома, только что выпряг коня из телеги, на которой лежал плуг. Худощавый, длинный, с сухим, угловатым лицом и чубиком желтых волос, он тотчас пошел навстречу, слегка прихрамывая, но вместе с тем по-военному четко. Синие глаза глядели мягко и как будто смущенно, а пожатие руки было крепким, энергичным.