Солнце пригревало все сильнее, было душно, парило. Лица обливались потом, рубашки не высыхали. Всех мучила жажда. Миканору пришлось послать подводу - привезти бочку воды. Еще до того, как подвода вернулась, лесник Митя вылез из канавы и не попросил, а потребовал:
- Надо передохнуть!
Несколько голосов дружно поддержали его. За Митей начали выбираться из канав, вытирать руки, лица другие, и Миканор дал команду сделать перерыв.
Все сходились на гребле: большинство - мокрые выше пояса, с забрызганными грязью рубашками, с лицами грязными, черно-рыжими, - кто стоял, курил, кто садился на мягкую, еще не разбросанную горку песка, кто распластывался прямо на земле. Переговаривались, шутили. Зайчик будто нечаянно прильнул к Ганне, ущипнул ее за бок. Девушка сердито толкнула Зайчика, но старого шутника это только развеселило.
- Вы бы, дядько, эти штучки с какой-нибудь ровесницей своей: с теткой Сорокой, что ли!
- Охота мне - с Сорокой! С этим старым деркачом!
- Так и вы же, кажется, не молодой кавалер!
- Молодой или не молодой, а на молодое - тянет!
- Вас уже на печь тянуть должно!
- Тянет и на печь! И к девкам! Страх! - Подзадоренный общим вниманием и смешками, Зайчик снова хотел ущипнуть Ганну, но она пригрозила:
- Дядько! Толкну - так в болото полетите!
- Эге? - Зайчик ухмыльнулся, но все же отступил. - Злая, лихо на нее!
Толкнет - и правда в болоте искупаешься!
Чуть только он, кривляясь, отошел от Ганны, как к ней подошли Евхим и Ларивон. Но тут же, настороженный и строгий, подступил и Василь.
- От кумедия! - покачал головой Андрей Рудой. - Как коршуны, та-скать, вдвоем возле одной!
- Кто - вдвоем? - не понял Миканор.
- Дятлик и Глушак этот! Вдвоем, как коршуны, следовательно. Возле одной.
- Зря он крутится, Глушак... Не выйдет у него ничего!
- Это еще, та-скать, вилами на воде писано!..
Миканор только мельком взглянул на Василя и Ганну, ему не показалось это таким интересным, как Рудому. Миканор внимательно наблюдал за Прокопом, - уткнув бороду в широкую распахнутую грудь, тот медленно двигался вдоль канавы, хмуро оглядывал ее, что-то думал. Странный, звероватый человек - всегда, кажется, таит что-то недоброе. А сам вроде и не злой, не вредный...
- Чего смотрите? - не выдержал Миканор.
Лесун скрыл глазки под густой чернотой бровей.
- Так... Ничего...
- Смотрит, не лучше ли на канаву перебраться! - поддел Зайчик. - Работа там - завидки берут!
- Чтоб ее руки не знали, работу такую! - выругался Вроде Игнат, сидевший на горке земли. - Роешься в грязи, будто черт лозовой...
- Лето, та-скать, не зима. И в болоте, следовательно, не так, как зимой. Тепло, мягко, - хотел пошутить Рудой.
- Ты вот покопайся в этой мякоти!
- А зачем ему! Ему и тут неплохо!
- Я там работаю, куда, следовательно, поставлен! - не сдавался Андрей.
- Завтра и иди! А я вроде на твое место!
- Правильно! По очереди!..
- Но и вы - наработались! - загорелся Миканор. - Только, можно сказать, влезли в болото, намочили постолы...
- А ты ж и того не попробовал!..
- Почему он не остался там - и дураку ясно! - вступился за Миканора Хоня.
Хоне никто не возразил, и Миканор почувствовал, что человек сказал обидное потому, что его самого обидели. "Не надо было так бросаться, мягче надо было", - упрекнул себя Миканор. Он заговорил, будто оправдываясь:
- Конечно, не секрет - в трясине не сладко! Никто не скажет, что рай! Так разве ж мы не в трясине этой изо дня в день!
- То-то и оно! И без того осточертело! - Игнат добавил: - Гребля эта нам - вроде белая булка, когда и черного хлеба не видишь!
- Как кто, а я так и от этой беды - от белой булки не отказался б, раз уж нет хлеба! - весело сказал Хоня, его поддержали дружным смехом, Когда перестали смеяться, он проговорил задумчиво, серьезно: - Коленей не намочив, видно, ничего не добудешь! Ни булки, ни хлеба черного!
- Это правда! Никто в рот не положит! - поддержал Алеша Губатый.
- Все-таки, грец его, кое-что сделали уже. - Чернушка смотрел на желтеющую полоску гребли. - Немного побыли, а уже сказать - видно кое-что!
- Не очень вроде и видно. Это - как горсть скошенной травы на большом лугу...
- Работы - не секрет - много, - согласился Миканор. - А только ведь не пустая она, на пользу - и людям, и себе!
Вот что, по-моему, главное...
- Потом, конечно, ничего не скажешь, - радоваться будем! Лишь бы вот осилить все! - Алеша Губатый озабоченно задымил цигаркой.
- В том-то и соль вся - чтоб осилить. А потом - потом, конечно, - имея свою греблю - хорошо будет!
- Осилим! - Хоня разлегся на горке песку, потянулся.
Щурясь от солнца, сказал весело: - Это только начинать страшно! - На измазанном торфом лице1 зубы блеснули ослепительно ярко.
- Все выполним, если людей сорганизуем! Надо, Миканор Даметович, записать всех, которые не явились, и, таскать, заставить в обязательном порядке!
- Это правильно! - пробубнил Прокоп Лесун. - Чтоб все работали!
Миканор пообещал, что сегодня же с Грибком, как с членом сельсовета, обязательно обойдет людей, которые не вышли на работу, и узнает, почему их не было, и если надо будет - передаст фамилии в сельсовет.
- Как это в других деревнях в коммуны вступили! - подумал вслух Хоня, все еще щурившийся на солнце. - И трудятся, и живут вместе, дружно, не грызут один другого!
- Всякое, видно, и там, Харитонко, бывает, - сказал Зайчик. - Разве там не люди?
- Люди-то люди. Да в чем-то, может, и не такие...
- Там, та-скать, как семья, которая дружно живет! - начал пояснять Андрей Рудой. - Все, следовательно, как братья, дружные!..
Миканор перебил его:
- Там главное - не секрет - честно работают и честно живут друг с другом. На сознательности всё!
- Я ж и говорю - как дружная семья! - Андрей, державший папиросу деликатно, кончиками пальцев, картинно, тоненькой струйкой выпустил дымок из ноздрей, сказал философски-поучительно: - В болоте, среди лесов пропадаем. Та-скать, как звери какие. Вот и дикость оттого, следовательно!..
- Это правда, грец его, как волки живем. Только и разницы - что у волка берлога...
- А у тебя - хоромы?
- Горе все людское, нехватки, - вздохнул Грибок. - С горя люди кривят душой один перед другим, съесть один другого готовы...
- А по-моему, от тесноты все! - Чувствовалось, что Хоня убежден в этом до конца. - Куда ни кинься - лес, песок, болота. Развернуться, дохнуть негде!
- Житуха, мать его...
- Житуха-то оно конечно, да и сами - виноваты!
Курили, молча думали каждый о своем, кое-кто дремал.
Зайчик первым разбил задумчивое молчание:
- Это ж, кажется, никогда еще не было, чтоб столько народу собиралось на какую-нибудь работу вместе! Как в Юровичи на хороший базар, деточки!
- Правду говорили - голова этот Апейка! А олешницких - на подмогу!
- В этом, грец его, вся штука, чтоб народ поднять! А как народ поднимется, так все сделает!
- Вот же, если б можно было то, о чем Миканор на собрании говорил, - с юношеским увлечением заговорил Алеша. - Чтоб осушить болота. Да жито, и овес, и все другое посеять! Это ж земли было б сколько!
- Сказал! Возьми ее!
Вместо Алеши ответил Хоня:
- Берут же некоторые!
Люди не очень спорили - сказывались жара и усталость.
Миканора и самого клонило в сон, и он подумал, не к дождю ли эта сонливость; но небо было чистое, с редкими белыми облаками, которые, казалось, тоже дремали в неподвижной горячей выси.
Не очень думалось в знойной истоме, но и сквозь нее Миканор ощущал: настроение у людей изменилось, будто и сами люди стали другими. Будто снялись со стоянки, двинулись - и вот идут, идут, и, хотя почернели от грязи, хотя изнывают от зноя, дорога уже не кажется такой немилой, не пугает их. Любопытная даже дорога, - влечет, бодрит, веселит людей, зовет посмотреть, что там на ней дальше...