Злость сменилась обидой, ярость - слабостью. Почувствовал себя несчастным, одиноким, беспомощным, еле удерживался, чтобы не пожаловаться. Да и перед кем было жаловаться: перед глупой старухой, перед этим сопляком, вставшим против отца? После ужина, когда Степан ушел гулять, а старуха - в хлев, сказал Евхиму:
- Рты поразевали... Если б могли - съели б...
- Съесть не съедят, - спокойно, рассудительно проговорил Евхим, - а кусок ляжки, видно, урвут...
- Живое рвут клыками... бога на них нет...
Евхим снова сказал рассудительно, как старший:
- Ничего не сделаете, тато...
- Свободы много дали им!
- Власть им сочувствует...
- Осмелели. - Опять ярость распирала грудь. - Осмелели, как Маслак исчез! Жил бы - небось сидели бы как жабы в корягах! - Искренне, горько вздохнул: - Эх, пропал человек безо времени! Как и не было!..
Помолчали. Потом Евхим многозначительно сказал:
- А может, он и не пропал...
- Кто?
- Он, Маслак...
Глушак рванулся навстречу, горячо дохнул в лицо Евхиму:
- Слыхать что-нибудь?
- Будет слышно...
- Как это - будет слышно?
- А так - возьмет да снова объявится.
- Так это - неправда? - Глушак был так разочарован, что готов был разозлиться.
- А если неправда, то что? Не было правды, так неправда поможет. Лишь бы - помогла...
Умно говорит! Разочарованность сразу исчезла, Глушаком овладела новая забота:
- А если не поверят?
- Поверят... Один не поверит, другой, а многие поверят...
- Дай бог, чтоб поверили. Притихли бы немного!.. - Глушак подумал вслух: - Это правда: есть он, Маслак, или нет, лишь бы о нем слышали, знали. Если будут знать, он будет все равно как живой...
Евхим сказал:
- И тень его пугать будет. Лишь бы она шевелилась.
- Эге, это правда.
Ночью Глушак долго не мог уснуть. Думал, вспоминал, как год за годом, можно сказать - всю жизнь, гнулся, надрывался ради той земли, которую ненасытная голота ни за что хочет обрезать. Сколько изведал горя, страданий, чтобы приобрести то поле, что возле цагелъни. Все добро свое, приданое жены перевез на базар, собирая деньги... Жизнь свою, можно сказать, изуродовал из-за этого: из-за приданого связался с неудачницей Лантуховой Кулиной, Гнилого Лантуха, отца ее, взвалил себе на шею, чтобы прибавить к своим лантуховскпе золотые. Его обманули - золотых оказалось намного меньше, чем думалось. Только удачно продав лантуховскую полоску, смог наконец купить тот заманчивый клин, что возле цагельни. Все делал, жил, можно сказать, ради этой землицы, потом, кровью полил ее всю!.
А та, что возле пруда, разве легко досталась! Один бог знает, сколько добра передал Дятлику одноногому, пока не стал хозяином его полоски. Сколько потом еще сплетен перенес, сколько клеветы разной ни за что...
Все-таки, что бы там ни было в прошлом, на бога грех жаловаться: неплохо дела шли тогда, в начале войны с германцами. И от службы бог избавиться помог. Правая рука не служила как следует, но, видно, не поглядели бы на. нее, если б не подкинул бочонок масла врачу.
Нет, кому как, а ему в ту войну бог помогал, самое бы времечко жить! У других неуправка, а ему удача сама в руки шла! Вскоре после того, как прибрал к рукам землю одноногого, прикупил еще немного у Дятликовой вдовы. Дятлиха не очень торговалась, ей все равно ни к чему была земля, без мужа, без работника... Тогда ее сопляк Василь только и знал, что тянуть за подол да скулить: "Дай есть!" Он дал сопляку, едва тот подрос, немного хлеба, заработок дал - взял пастушонком, хотя какой из него пастух был!.. Спас, можно сказать, а он, войдя в силу, как отблагодарил?..
Все потом пошло вверх тормашками, все, что до тех пор будто бы сулило счастье. За что, за какие грехи всемогущий боже пустил на землю эту страшную кару, нашествие - революцию, которая все перевернула, перепутала, дала волю разной ненасытной голи? Будто и не было, ушла твердая земля из-под ног. Неустойчивой стала жизнь! То бойся, как бы после пана озверевшая от гнева голота и на тебя не нгбросшгась, не вцепилась клыками, то бойся немца-приблуды, то дурня поляка остерегайся. Немец-то еще туда-сюда, с немцем поладить можно было, а вот балаховцы - те, как припекли их большевики, сами чуть не укокошили его, когда хотел уберечь от обоза коня, не посмотрели, что не голодранец, а хозяин.
Земля под ногами была как трясина, в любую минуту могла прорваться, проглотить его вместе со всем добром. Насмотревшись всякого, надрожавшись, уже не очень верил, когда стала понемногу утихать, налаживаться жизнь. Но год от года шло все ровнее, легче стало дышать, опять как будто поправляться начал, силу набирать, веселее смотреть вокруг, и вот на тебе - боже, за какие грехи! - эта беда, новый передел земли!
Снова вспомнилась комиссия, как держался и что говорил Миканор, - и злость закипела сильнее. Землю приобретать не смей, даже к той, которая без пользы лежит, под лозняками и травой, не прикасайся! Не то лишки будут! Потому что у других меньше! Потому что другим, голытьбе гулящей, глаза колет!.. Мало того, что к земле, так еще и к батраку прицепиться надо. Батрака им жалко! Батраку плати, как пану!
А может, еще и работать за него, за батрака, прикажут!..
Все глаза колет, во все влезть готовы с копытами! Будто не ты, а они на твоем дворе, на твоей земле - хозяева-властелины, голодранцы вшивые!.. Особенно эта зараза рябая, Даметиков приблуда! Без него, может, и тихо было бы, так нет, принесло заразу, приперло гада подколодного! Чтоб ему на том и на этом свете, как гадюке на рожне, вертеться!..
Мысли о земле, о Миканоре перемежались мыслями о сыновьях, о жене, и тогда снова оживала обида и гнев на Степана. Давно заметил, что надежды большой на младшего иметь не приходится, неповоротливый, бестолковый в хозяйстве, но думал, утешал себя, что, может, наукой полезен будет. И вот тебе, дождался пользы! Выучился сынок, нечего сказать! Выучился - на отца гаркать!.. И то подумать: очень надо было верить нынешним учителям, которые только для большевиков стараются, с богом не считаются. Надо было надеяться; что они доброму научат!.. Но не только их тут вина. Немало, видно, и жена виновата - жалела, нежила, нянчилась. И донянчилась вырастила яблочко!
А Евхим, слава богу, кажется, за ум взялся. Если бы не связался с этой голодранкой, так можно было бы только радоваться, глядя на такое дитя. Но, может, еще выправится, может, эта болезнь-любовь не высушит все мозги... Глушак подумал, что болезнь-любовь передалась ему не иначе как от матери у нее смолоду и позднее в голове много глупостей всяких бродило. Однако думал о глупостях этих не с таким недовольством, как прежде, новые горести глушили старую обиду, к тому же от разговора с Евхимом в этот вечер в душе был какой-то просвет. Один Евхим понимал его, один был надежным помощником...
"С Маслаком это неплохо придумано. Если припугнуть хорошенько, может, вся затея Миканора и сойдет на нет..."
Злость на Миканора все же не проходила, жгла нестерпимо: "Гад, ну и гад!.. И все гады - голытьба ненасытная!.."
4
Евхим так ловко пустил слух, что к полудню в Куренях не было человека, который не знал бы, что Маслак - жив и здоров, объявился снова и что в любой удобный момент может оказаться лицом к лицу. Знали в Куренях, что Маслак опять не один, а с бандой, о силе которой ходили самые разноречивые слухи. Одни говорили, что в,ней полтора десятка, другие - что более сотни бандитов. В том, что Маслак и в самом деле объявился, почти никто не сомневался, - уж очень хорошо помнили его по недавним временам, когда его тоже не все видели, но все чувствовали. К тому же теперь называли деревни, возле которых он был, и людей, которые натыкались на него, причем описывали до мелочей обстоятельства этих встреч.
Задолго до обеда слух этот с Сорокой возвратился опять в Глушакову хату.
- Жив, - с удивлением, загадочно сказала Сорока. - Не берет ни болезнь, ни загуба! Не сломала ему даже зуба!