Мачеха была в хате, замешивала корм поросятам, и Ганна подумала: хорошо, что хоть она не стояла на улице, не видела. Мачеха стерла с порозовевших рук налипшие комочки картошки и теста, выпрямилась, бросила Ганне:
- Отнеси вот...
Но когда Ганна взяла ведро, не удержалась, неожиданно упрекнула:
- И не стыдно!.. Виснуть на парне, при людях!..
"Видела все-таки. В окно подсмотрела!.. Чтобы она да пропустила что-нибудь!.."
- Кто виснет? Скажете!..
- Видела!.. И он, он хорош! Отвернулся, говорить не стал!.. Пан какой гонористый!..
Ганна торопливо захлопнула за собой дверь, - и без того муторно, хоть ты плачь, а тут еще разговор этот.
Накормив поросят, остановилась в раздумье возле хлева, не зная, куда идти. Возвращаться в хату не хотелось - там снова ждали упреки мачехи. Взглянула в сторону гумна: отец был или в гумне, или где-нибудь поблизости, потому что ворота были открыты.
Увидела отца на току, - стоя на коленях, в домотканой пропотевшей сорочке, с остями в редких седеющих волосах, он, сгорбившись, широко и мерно взмахивая совком, веял рожь. Мякина и пустые колосья падали на пол почти у самых его колен, зерно же летело веселой и упругой золотистой струей, шурша, осыпалось на продолговатую пологую горку.
Отец был утомлен, взглянул на Танну молча, безразлично, ни на мгновение не остановился, - черпал и черпал совком рожь и мерно бросал ее на горку посередине тока.
Ни о чем не спрашивая, Ганна взялась помогать ему - отгребла к стенке мякину, аккуратно прибрала солому, подмела, где можно было, ток. В заботе этой, в прохладной тишине гумна, под крышей которого время от времени чирикали воробьи, Ганна на какой-то момент забыла о своей тоске и обиде. Отец, добрый, тихий отец, он тоже, кажется, вносил умиротворение в ее душу своей утомленной, как бы не подвластной никакой скорби фигурой. В эти минуты Ганне подумалось, что ее обида и даже Василева беда не так уж страшны, как ей показалось вначале. Василя, конечно, не заберут. "Доведут до Олешников, припугнут, чтоб другим неповадно было, и отпустят... Ну, может, пригрозят, чтоб в другой раз не водил, может, потребуют дать обещание, что никогда с бандитами знаться не будет... Увидят, что не виноват он, отпустят!.." А тогда - пусть только вернется, она ему покажет! Ой как покажет, все припомнит - придется ему походить за ней да попросить, чтобы забыла обиду. Не простит она такого унижения, век помнить будет, не раз придется ему покаяться...
Незаметно в гумно вползли сумерки, но отец не вставал с тока, хотел, видно, довеять все. Только немного не довеял, сумерки быстро сгущались, и он послушал Ганну, положил совок, нехотя поднялся.
- Малость не управился, грец его... Горсть какая-нибудь, - сказал он с сожалением.
- Завтра закончите... Не убежит оно... - успокоила Ганна.
- Не убежит. Но как-то жалко бросать, не закончив...
Он шире открыл ворота, чтобы в гумне посветлело, и достал мешок. В темноте они ссыпали то, что было провеяно.
Отец хотел еще подмести ток, но прибежал Хведька и объявил:
- Идите ужинать. Мама говорит, картошка остынет!
- Сейчас придем!
Отец молча стал собираться - взял с соломы шапку, свитку, вышел из гумна, заскрипел воротами.
Ужиная, Ганна осторожно поглядывала на мачеху, ждала, что та вот-вот снова начнет разговор о Василе. И правда, мачеха не долго молчала - будто между прочим сообщила:
- Василя Дятлика забрали...
Отец только искоса взглянул на Ганну и промолчал.
- Шабета повел. В Олешники, - попыталась снова завязать разговор мачеха, но и на этот раз Чернушка сдержался, и она умолкла. Ганне на время стало легче.
Все же она не была уверена, что мачеха снова не вернется к этому событию, - сидеть за столом Ганне было невмоготу. Быстро поужинав, она торопливо перекрестилась на икону, встала и, не переодеваясь, направилась к двери.
- Ты куда? - остановила ее мачеха.
- Никуда. На улицу посмотрю.
- Он не пришел.
- А я, может, не к нему.
Звякнув щеколдой, она выскочила во двор и, настороженная, чуткая, с таким ощущением, будто за ней следят, пошла на улицу. Намеренно старалась не смотреть в сторону изгороди" где они вчера стояли, гнала от себя неотвязную мысль:
а может, он там, может, пришел? В ней почему-то жила, не оставляла ее упрямая уверенность: он - там, он пришел, он ждет ее. Она невольно вслушивалась - не зовет ли он ее, и думала, готовилась отомстить ему за унижение перед людьми.
Как она ни заставляла себя не смотреть на изгородь - не удержалась, глянула. Там никого не было.
Она, однако, гнала тревогу: это еще ничего не значит, Василь мог просто не успеть прийти. Он и в другие дни, бывало, опаздывал, а тут такое событие - конь не накормлен, хозяйство недосмотрено. Когда вышла на улицу, подумала:
"К Хадоське пойду", - желая увидеть не Хадоську, а Василев двор, Василеву хату, Василя. Ей казалось, что увидеть Васидя ей хочется не потому, что она тоскует, тревожится о нем, а просто чтобы знать - дома ли он?
На Василевом дворе было тихо, печально, пусто. Печально выглядела и хата, молчаливо черневшая в сумерках, - ни разговора в ней, ни света в окнах. Хоть и не видела, что там, в хате, она показалась нежилой, будто ни души не было в ней.
Ганна вспомнила о Володьке: вот кто мог бы помочь.
Увидеть бы сейчас его, узнать о Василе. Обычно, когда не надо, Володька часто попадался на глаза, целыми днями у них, у Чернушков, в хате или во дворе играл с Хведькой. Теперь же - будто нарочно - не видно, не слышно его. Может, Хведьку попросить, чтобы позвал? Она уже решила вернуться домой, разыскать Хведьку, но тут же отогнала эту мысль: снова придется встретиться с мачехой. К тому же мачеха вряд ли позволит Хведьке в такое время пойти куда-нибудь. А если и разрешит, то станет допрашивать, узнает от Хведьки обо всем. Этого Ганна боялась больше всего. Все, что было у Ганны с Василем, их ночные свидания у изгороди, мыслимечты и мысли-тревоги - все стыдливо, бережно носила она в себе, как дорогую, чистую тайну. Об этом не должен был знать никто, тем более мачеха. То, что произошло днем, когда она нечаянно выдала свою тайну всей деревне, заставляло ее быть еще осторожнее.
Воспоминание о последнем, злом Василевом взгляде снова погасило огонек в сердце, вернуло ей горечь непережитой обиды. С обидой этой и с тяжелой, полной недоброго предчувствия тревогой пошла она к Хадоське.
На окнах Хадоськиной хаты играли глянцевитые отсветы огня, пылавшего в печи. Ганна прижалась лицом к стеклу, стараясь увидеть подругу, окликнула:
- Хадоська!
На ее оклик от печи надвинулась тень, послышался голос матери:
- Нет ее... Кто это? Ганна?
- Ага, я... А где она?
- Кто ее знает! Гулять куда-то подалась...
Искать Хадоську в веселых девичьих стайках, которые там и тут гомонили, смеялись на завалинках, на колодах вдоль изгородей, Ганне не хотелось, - в последние дни они с Василем редко появлялись среди девчат и парней, и ее приходу наверняка все очень удивятся. Начнут шептаться между собой, говорить о Василе. Если же он не вернулся, злые языки беспощадно осудят: не успели хлопца увести из деревни, как она уже другого ищет!
Ну и пусть говорят что хотят, человеку рта не закроешь, если язык чешется. Только разве ей обязательно слушать всех, мало ли что кому придет в голову? Неужели ей так и сохнуть одной, томиться неизвестностью, гадать по звездам, что там с Василем? Одной быть в тревоге о нем, с обидойпозором, которых не забыть, не заглушить? Что же, если говорить правду, то она идет не к парню какому-то, которые ей теперь просто ненавистны, а к подруге своей. Сразу же, как найдет Хадоську, она позовет ее, и обе уйдут от девчат, - тогда можно будет и узнать обо всем, что беспокоит...