Только ведь и так, если жить останется, добра им от нее все равно не видеть! Стыд, позор на всю деревню, на веки вечные!..
А может, еще что-нибудь можно придумать? Придумать!
Что придумаешь?! Одна надежда разве на Захариху, глинищанскую знахарку... "Она в момент сделает", - сказал Евхим. Слышала, бывало, и от других, что Захариха тайком делала женщинам такое. Видно, делала, недаром же люди говорят, конечно, делала, - Захариха всякое умеет! Только - как пойти к ней, как сказать, открыться совсем чужой, колдуНье! Разрешить ей сделать над собой такое, принять на себя еще грех, такой грех!..
Что же делать? Что делать?
У нее еще не было ясности, она еще не знала, что сделает, когда стала собираться в дорогу. Был только страх перед тем, что, чувствовала она, скоро непременно совершит над собой: конец ее беде, ее страданиям близок! Сегодня она все сделает, во что бы то ни стало Страшась того, к чему готовилась, таясь, она намеренно спокойно сказала матери:
- Мамочко, мне хочется тетку навестить...
Мать даже обрадовалась:
- Иди, иди! Погуляй! Развейся!..
Хадоська заметила, как она глянула - с нежностью, с жалостью, пожалела! Ей, видно, захотелось утешить дочь.
- Может, коня запрячь?
- Не-ет Дойду... Недалеко...
- Ну, иди!
"Ой, мамочко, если б ты знала, куда ты меня, дочку свою неудачницу, так охотно отправляешь!" Едва озабоченная мать вышла, Хадоська накинула лучший свой платок, забрала из сундука припрятанные деньги - все, что сберегла, собирала не один месяц С братьями, с сестрами простилась, - целовала будто бы спокойно, а сама думала: может, уже и не увидимся никогда! Огляделась вокруг - низкие темные лавки, прогнивший пол в углу, откуда лазили мыши, стекла в черных рамах - запотевшие, словно заплаканные, - все показалось таким милым, таким дорогим!
Мать внесла связку сушеных грибов, завернула в тряпку.
- На вот, тетке отнеси... Нехорошо без гостинца...
Хадоська взяла. Когда собралась уходить, мать перекрестила ее. Хадоське показалось, будто она чувствует, что дочь затаила что-то недоброе, - так взглянула, отпуская от себя.
Но это, может, только показалось, - мать ни единым словом не остерегла ее.
Все же глаза ее - жалость, тревога и любовь - запали в сердце. И пока шла улицей и дорогою к гребле, материнский взгляд палил душу. А идти старалась спокойно, чтобы и подумать никто не мог ничего... Знала, смотреть будут на нее, следить...
День был холодный, хмурый, грязная, смерзшаяся трава на обочинах дорог была как бы посыпана солью. "Зима скоро, - подумала она Подумала почему-то печально, будто с завистью: - Вечерки скоро начнутся..." Больше уже не замечала ничего: ни дороги, ни гребли, ни чахлого ольшаника и лозняка, что подступил вплотную к дороге, глядела тупо, страдальчески, невидящими глазами, а в голове было такое же тусклое: что делать?
Перебравшись через подмерзшую греблю, за которой уже невдалеке чернели олешницкие хаты, пошла не деревней, а по приболотью, тропкой. Никого не хотелось видеть, хотелось быть одной со своей заботой, со своей тайной. В голове так и не прояснялось, так и не знала точно, что сделать. Знала только одно: надо зайти к тетке, мама просила...
Вот уже глинищанское кладбище, глинищанские хаты.
Огороды с одной стороны наползают на болото. Взгляд невольно поискал лесок за другим концом деревни, почувствовала, как тоскливо стало в груди: там Захариха. Хата на отшибе, в лозняках. Одна, как ведьма... А чуть поодаль - озеро, страшное "око"...
Хадоська пошла к тетке, беспокоясь только об одном - чтобы не заметили ничего, не подумали плохого.
Тетки дома не было, уехала с дядькой на луг. В хате только играли дети. Хадоська вынула из платка гостинец, дала каждому по сушеной груше, исполнила волю матери - положила на стол связку грибов. Поговорив сама не помня о чем, погладила по головке младшего и стала снова собираться в дорогу.
Сначала она пошла не в ту сторону, где было озеро и где жила знахарка, а будто в Курени. За глинищанским выгоном сворачивала в болотный лозняк тропка, по которой пробирались в Курени, когда подсыхало болото, - по ней до Куреней было намного ближе. Хадоська и пошла по этой тропке. Но версты через полторы она с этой тропки перебралась на другую, которая вела к речке. Вдоль речки, лозняком, она и надумала идти к озеру, к Захарихе.
"Пойду лучше к Захарихе, - решила она. - Сделает - и знать никто не будет... Как и не было ничего..." Успокоив себя, она шла уже легко и быстро, с той ясностью и уверенностью, которая появляется, когда знаешь, что надо делать.
Но чем ближе подходила она к месту, где жила знахарка, тем больше легкость эта и уверенность исчезали. Нарастал страх: Захариха с нечистой силой, говорят, знается. С ведьмами встречается...
Она пошла тише. Какой неприветливый день, какой унылый этот голый черный болотный кустарник! Густая холодная вода в речке, трава подмерзшая, мокнет в воде. Самой холодно становится. Холодно и неуютно. Думать не хочется. Ничего не хочется... "Не пойду к ведьме... Грех - к ведьме..."
Из-за чахлого ольшаника выглянула чистая, с редкими островками кустов прогалина, дальше - тростниковые заросли. На прогалине там и тут лужи, темная полоска воды в тростнике. Невольно остановилась. Озеро.
Сразу, как только ступила на прогалину, почувствовала, как прогнулась, зыбко закачалась под ногами топь - вот-вот прорвется. Тут обычно стояла вода, просто за лето сошла немного, сушь была такая! Холода прихватили лужи ледком, кочки затвердели - потрескивают, лед кряхтит, лопается.
Чувствуя, как прогибается под ногами зыбкая тропка, невольно пошла осторожнее, чтобы не провалиться. Тут же спохватилась, устало подумала: теперь все равно, прорвется не прорвется, бояться нечего. И все же ступала осторожно...
Ну, вот и все. Сейчас... Там, за тростниками... А тростник - перед лицом... Шаг, еще шаг... Тишина какая... Нигде ни души... Никто знать не будет... "Не поминайте лихом, мамочко, татко!.. Не суди, боже, ты же видишь, иначе нельзя!.." Шла как во сне, провалилась одной ногой по колено, еле удержалась на кочке, двинулась дальше. Вот уже тростник, он почти всюду в воде. Надо поискать сухих кочек, подобраться к глубине...
Там, где "око", говорят, провалилась церковь. Было ровное, сухое место, а провалилась церковь, и стало "око" - озеро. Не такое, как всюду, - без дна...
Вот тут, возле лозового куста, посуше... Можно подобраться ближе, за бережком - чистая вода. Глубина...
Почувствовала, как горит нога, взглянул а: на лаптях, на икрах черное тесто стынет. Вытерла краем свитки грязь - кожа красная, аж саднит от холода! И вода, видно, студеная!.. Не стоять, не думать, скорее - туда!..
Трясина прогнулась глубже. Вот-вот прорвется. Какая же она черная, ужасная, глубина "ока"! Удивительно - без дна!
Все речки и озера имеют дно, а тут - без дна! Потому оно такое черное, страшное! Недаром его черти любят!.. Только два-три шага... И все. И бездна!.. Показалось вдруг - что-то тянет туда, в бездну! Голову кружит!.. Ужас наполнил Хадоську, сковал холодом. Хадоська уцепилась рукой за сырую ветку куста - только бы удержаться!
Показалось, чувствует: оплывает, ползет вниз тропка ..
А то, неизвестное, страшное, все влечет, тянет в глубину, кружит голову... Хотела отойти, отбежать - и сдвинуться с места не могла. То, страшное, будто держало за руки, за ноги!.. "Мамочко, татко!" - застонала, закричала Хадоськз, но голоса своего не услышала. Голоса не было. Словно онемела! ..
Она шагнула, еще не соображая ничего. Чувствовала, что кто-то смотрит вслед, боялась оглянуться. Страх переполнял ее, но она шла. Топь оползала, прогибалась, шипела под ногами, но Хадоська не думала теперь о том, что может провалиться. Чувствовала позади только то страшное, что тянуло в черную глубину...
Она была уже недалеко от ольшаника, росшего вокруг прогалины, как услышала внезапно странный треск. Треснула сухая ветка, но она не поняла, что это. Неожиданный звук заставил ее прийти в себя, она встрепенулась и дико рванулась в сторону леса...
2
Отбежав от озера, Хадоська не сразу успокоилась. Долго бежала по ольшанику, боясь оглянуться, пока стала осознавать, где оказалась и куда надо идти.