- Тато, вам плохо? - склонилась она над отцом.
- А, Ганнуля! - Отец поискал ее руку, ласково взял в свою. Оглянулся: А этой, гадюки, нет?
Ганна догадалась, о ком он спрашивает, сказала, успокаивая:
- Никого нет... Пошли бы вы, тато, домой... Ищут вас там. Каравай делить надо...
- Поделят. Успеют... - Он вдруг страдальчески, с болью гмыкнул, сказал расслабленно: - Ты помнишь, доченько, мать-покойницу?
- Почему не помню!.. Помню. Пойдемте, тато. Холодно - простудитесь еще, не дай бог.
- Не дождалась. - Ганна услышала в голосе отца слезы. - Не увидит, не поплачет...
- Не надо, тато.
- Разве ж я враг дитяти своему, доченько?
- Не враг, тато. Но не надо расстраивать себя. Все хорошо будет...
- Хорошо? - Ганне показалось, что он послушался ее, стал спокойнее. Но вскоре он опять заговорил: - Ой, дочечко ты моя! Ганнулечка! .. Увидела б все это покойница!..
- Не надо, тато. Все будет хорошо. Это вам только кажется так. Выпили немного лишнее...
- Жалко мне тебя очень!..
- И я вас жалею, тато. Да только не думайте ничего плохого. Все хорошо будет... Разве вы не знаете свою Ганну?
- Знаю, знаю, да - только...
- А знаете, так не бойтесь. И не печальтесь, а то и мне грустно будет. Слышите?
- Слышу. Не буду! - Отец отпустил ее-руку, выпрямил плечи.
- Будьте веселы, чтоб и мне было весело. И вставайте.
Люди ждут, нехорошо. Дайте я отряхну вас немного...
Пойдем.
- Пойдем, дочечко!
Разговор с отцом снова нагнал на Ганну тоску, но она и виду не подавала, что таилось в груди, вошла в хату спокойная, даже веселая, ласково держа за руку отца.
- Плохо что-то стало ему, - сказала гостям. - Пить, видно, нельзя было...
Отец сдержал свое слово: на мачеху смотрел мирно, бедный подарок, на который только и наскребли денег, - кортовые штаны в полоску - отдал молодому вежливо, доброжелательно. Кивнул согласно, когда мачеха добавила:
- Чем богаты, Евхимко, тем и рады. Не прогневайся.
- Мне вы и так подарили! Всем подаркам - подарок! - Евхим обнял Ганну.
Как он, видимо, и рассчитывал, кругом послышался смех.
Сорока вставила:
- Вот так хвала отцу и мати - от умного дитяти.
Евхим склонился пьяно:
- И за это, за штаны, спасибо! Пригодятся!
Только когда внесли каравай и три женщины, встав на лавку, начали снимать с Ганны венок и завязывать платок, отец опять помрачнел и губы его передернулись тоскливо и виновато. Ганна перехватила его взгляд, весело, с любовью усмехнулась, и лицо его прояснилось, будто осветленное ее улыбкой.
Заботясь об отце, она уже не жалела, что потеряла венок, знак своей девичьей свободы. Но веселья, как ни старалась, хватило ненадолго, пока не поделили каравай. Посидели для приличия немного, и Сорока тоном знатока объявила:
- Ну, попили, погуляли, пора и выходить. Пора уже к другому дому - к суженому, к молодому!
Гости начали вылезать из-за столов торопливо, охотно:
впереди были и лучшая водка, и закуски вдоволь. Но Ганна не чувствовала обиды, нахлынуло снова, вползло в душу сожаление, тревога: видела, начинают выносить сундук, увозить к молодому.
Вот и настала пора уходить из дома, уходить насовсем, навсегда. За старым дубовым сундуком, оставшимся от матери, пойдет и она, пойдет - и уже не вернется никогда сюда, в свою хату, в свой приют. Другая теперь у нее будет хата, другой приют - и другая доля. Все, что было до сих пор, доброе и злое, - тут останется, в этом таком милом уголке. Нет, злое тут не останется, злого тут, кажется теперь, не было ничего. Тут было только хорошее. А там - как будет там?
4
Когда ехала по улице, хоть и старалась не смотреть, в темноте краем глаза заметила: на Василевом дворе - тихо, пусто. И хотя не увидела никого, хотя гости радостно, на весь свет кричали, что-то кольнуло сердце, как и при взгляде на его братишку, - виноватое и живое...
От этого всю дорогу почти не чувствовала, не замечала ничего. Только и запомнилось, как - уже на Корчовом дворе, видимо торопясь соскочить с подводы, Сорока поскользнулась и упала в грязь, но не растерялась, быстро вскочила, заверещала:
Выходь, свекрухо губата, - Приехала невестка багата!..
Свекровь и свекор, которые стояли уже на крыльце, отчетливо видимые в свете, падавшем из окна, запели наперебой:
- Заходите... Заходите... Невесточко моя... Люди добрые... Под нашу крышу... Заходите.
Глушачиха всмотрелась в Ганну, по-матерински поцеловала. Тогда и пьяная, растроганная мачеха прилипла к хозяйке:
- Ой, сватьюшка ты моя! Рыбонько дорогая!..
Едва Ганна, окруженная гостями, вступила в теперешнее свое жилье, ощущение вины перед Василем мгновенно исчезло. Ганна вдруг почувствовала себя удивительно неуверенной, несмелой, шла осторожно, поглядывала беспокойно, будто боялась какой-то неожиданности. Казалось, ступила на кладь, которую не знала, как перейти...
Тут все было так не похоже на ее родной угол: и прямая, внушительная печь, и особенные, с хитро вырезанными спинками, крашеные скамьи, и строгие боги, и холодная картина за стеклом - зеленые горы и желтые церкви, и странный запах, приторный, душный, который не заглушался даже запахом жаркого. Она уже видела эту комнату несколько раз - приходила наниматься на работу, приносила мешок из-под одолженного жита, и каждый раз ощущала она этот приторный запах, каждый раз овладевала ею тут робость, угнетало что-то и хотелось скорее выбраться на улицу, на свободу.
Может, в этом виноваты были только неприятные воспоминания, но и теперь, хотя она вступала сюда хозяйкой, робость, угнетенность снова одолели ее.
Ганна заметила, что и другие входившие в хату "с ее руки" тоже притихли, подолгу крестились.
- Заходите, заходите, люди добрые, - суетился, тряс сухой головкой Глушак. - Свитки вот тут повесить можно, на крючки. Или вот на лавку кладите..
- Возле печки, на полати, можно, - помогала Глушачиха. - Кладите, кладите ..
- И не топчитесь, как в гостях. Давайте туда, к столам прямо!.. Заходите, садитесь... Все уже давно готово..
Идите...
- Ага, заходите и садитесь. Где кому лучше, сподручней ..
Но люди не шли, топтались у двери, возле стены, словно ждали особой команды или почина какой-нибудь смелой головы.
- Садитесь, пока просят, - заговорил вдруг не замеченный в общей суете Дубодел, стоявший у окна. Он встал, расставив циркулем тонкие ноги, щуплый, горбоносый, в военной гимнастерке, окинул мутными глазами гостей и, как в президиум, уверенно пошел за стоя. Все молча следили за ним: начальство.
- А то, может, горелка уже усохла, - сразу поддержал его Евхим. - Ну, чего стала, все равно как в гостях, - захохотал, толкнул он под локоть Ганну.
- Правда, будьте все как дома! - запела Глушачиха. - Вот смотрите, как Андрейка, - кивнула она в сторону Кряворотого.
- Словом, берите пример с власти! - бросил старый Глушак - Идите же, сваток и сватьюшка, к детям своим.
- Овца к ягнятам, а курочка к курчатам, - вставила Сорока.
Мачеха и Ганнин отец послушно полезли за стол, за которым уже усаживались в углу рядом с Криворотым Евхим и Ганна. Проводив их немного будто под охраной, усадив Сороку и Прокопа, старый Глушак острым взглядом коршуна окинул остальных: люди уже не топтались у двери, расходились, рассаживались по скамейкам.
Ганна сидела в углу все с той же робостью и настороженностью, которые не исчезали, не отступали, сидела почти не шевелясь, неподвижная и прямая, словно окаменевшая, смотрела перед собой. И так же неподвижно лежали на коленях ее руки От чрезмерного напряжения, неловкой позы, от неподвижности ощущалась в теле усталость, но она терпела, держалась так, как, учили ее, надо было держаться в гостях. Тут, в чужой хате, в царстве строгого Глушака, почему-то особенно сильно чувствовалась нерушимая власть обычаев и законов.
Удивительно, какие все тут были тихие, степенные - не только не кричали, но даже почти не говорили вслух, перешептывались или чаще молчали. Один Дубодел держался свободно, - отвалившись на спинку скамьи, засунув руки в карманы штанов, он поглядывал на Ганну так, что ей становилось неловко. Она обрадовалась, когда он отвернулся, перевел взгляд на гостей.