Олег Петрович молча кивнул, продолжая плакать.
— Дожила! — закричала мать и картинно обхватила голову. —Я растила его, я отдавала ему все, я вкладывала в него все лучшее... а он... он смотрит грязные, никчемушные картинки! Будто на свете нечем больше заняться. Руки на одеяло!!!
Олег Петрович с ужасом убедился, что руки действительно опять исчезли под одеялом. Он поспешно выдернул их и увидел рукава с нашивками железнодорожника.
—Нет, мы сейчас займемся с тобой интересным и полезным делом! —озабоченно сказала мать и принялась бросать на кровать тряпочки, ленточки, катушки ниток, пуговицы. -Немедленно принимайся за работу! Нитку в иголку! Бери ножницы, сейчас мы будем шить куклу! — она, охваченная возбуждением, присела на край постели.
Олег Петрович, всхлипывая и утирая остатки слез, начал кроить и шить.
—Как ты держишь иголку! —покрикивала мать. —Руки-крюки! Как я тебя учила? Все нужно делать с толком, с чувством, а не абы как. Чтобы тебе самому и людям приятно было посмотреть. Чтобы люди не говорили потом, что мама тебя ничему не научила...
Они дружно и споро взялись за дело. Руки их мелькали с нечеловеческой быстротой, кроя, сметывая, набивая каркас ватой.
— Мы сделаем куклу Пушкина! — восторженно сказала мать.
И Олег Петрович увидел — действительно, на одеяле сидел набитый ватой Пушкин — в черном сюртучке с настоящими пуговками и с пуговками вместо глаз. Густые бакенбарды из каракулевого воротника обрамляли его печальное кукольное лицо.
—Вышивание, поделки, классическое наследие —это так важно для юношей! -мечтательно произнесла мать, любуясь творением их рук. —Это отвлекает их от онанизма!.. Сублимация!
При последнем слове Олег Петрович вздрогнул. В окно полился совсем уже нестерпимый серебряный свет, и Стеблицкому на миг показалось, что на плечах сидящей женщины -расписной бухарский халат, но он сжал зубы, и халат исчез.
— Ты когда последний раз читал произведения Пушкина? — строго спросила мать, бережно взяв в ладони отороченную бакенбардами куклу. —Я разве тебя не учила —Пушкин наше все? Ну-ка, сейчас же повторяй за мной!
И она начала читать, с выражением, распевно: “Нет, я не дорожу мятежным наслаждением...” Голос ее становился все громче и проникновенней, и Олегу Петровичу показалось, что читает она это стихотворением нарочно, чтобы покрепче пристыдить сына и заставить краснеть. И он действительно краснел и, не зная, куда деваться от стыда, жалобно шептал: “Мама!”, но мать только победно глянула на него и продолжала декламировать нехороший стишок.
Но вдруг с ней стало твориться что-то странное, и Стеблицкий увидел, что вместо матери на кровати сидит странный генерал Якубовский, а на плечах у него —большие картонные погоны, на которых не очень убедительно чернилами написано именно “Генерал”.
Но тут же это уже был не генерал, а военрук Ступин, который стал хватать Стеблицкого за аристократические руки и тереться об Олега Петровича небритой, дурно пахнущей щекой. Олег Петрович сначала отбивался и выворачивался, а потом вдруг сел, выпрямив спину, и сказал Ступину громко и строго: “Достал меня ты язвою лобзаний!”
После чего они со Ступиным сплелись в объятьях и предавались животной страсти. А в самый роковой миг краем обезумевшего глаза Стеблицкий уловил, как приоткрылась дверь туалета, мелькнул ажур чулок и светлая кожа бедра, попытался сбросить с себя военрука, но не осилил и въехал вместе с ним в сад наслаждений, а уже потом бросился в коридор и в нетерпении и тоске прикоснулся к выключателю, который тут же взорвался, осыпав Олега Петровича молниями, искрами, горелой пластмассой и конфетти.
А затем ошеломленный Стеблицкий оказался в актовом зале своей школы, где среди бенгальских огней, облаков конфетти и стреляющих змеек серпантина коллектив праздновал Новый Год. Несомненно это был его коллектив, его коллеги, но бал оказался костюмированным, и Олег Петрович никого не узнавал. Его окружали маски, какие-то кринолины, хитро уложенные локоны, его ухо улавливало французский почему-то прононс, мадригалы и менуэты ласкали слух, а за шелками, за корсетами розовело и горело что-то захватывающее дух, что-то сочное, сладкое и мистическое, от чего у Стеблицкого болели живот и сердце.
—Нет, я не дорожу... —дрожа и задыхаясь, бормотал он, бродя в расфуфыренной толпе, где все ускользало и будто смеялось над ним.
Вдруг перед Стеблицким остановился человек. Олег Петрович узнал его. Это был усатый, сумрачный преподаватель физкультуры. Не тот, нынешний хлыщ, а старый, уволенный лет пять назад, знаменитый тем, что, в отличие от обыкновенных физруков, объясняя упражнения на снарядах, никогда не поддерживал девочек, а непременно одних мальчиков.