—Вот здрасьте! —подняла брови Королева. —Он просит! Как привели —так и уводите... Мне, кстати, некуда идти. В этом городе у меня никого нет. Уже никого.
Она задумалась, хмуря брови и глядя в окно.
Олег Петрович с превеликой осторожностью попытался сесть. К его удивлению, это ему удалось. Кажется, обойдется без скорой, подумал он. Голова, однако, раскалывалась, и не отпускала тошнота. Надо лечь опять, решил Стеблицкий, по-человечески лечь и поспать. Сон — лучшее лекарство.
— Я б хотел забыться и заснуть... — трагически прошептал Олег Петрович.
Королева негодующе фыркнула.
В прихожей послышалось деликатное покашливание, щелчок замка, а затем в комнату неожиданно вошел Переверзев в теплом пальто и бараньей шапке. Он поводил носом и заглядывал во все углы цепким взглядом грибника. Круглые очки его блестели отстраненным цейссовским блеском и быстро запотевали. Переверзев протер их, не снимая, быстрыми движениями пальцев и пояснил:
—Без звонка, Олег Петрович! По той причине, что дверь суть открыта была! А я давеча, как ты заходил, забеспокоился и вот... решил...
Здесь очки его приобрели обычную прозрачность, и Переверзев увидел учиненный в комнате разгром. Он открыл рот и замер.
—Однако... —недоуменно пробормотал он, ощупывая взглядом бледного неодетого приятеля. — Однако! — прибавил он, заметив, наконец, сидящую в кресле женщину.
В полной растерянности он сделал несколько шагов по комнате, пока не наткнулся на лежащего ничком Буратино. Кряхтя, опустился он на колени, бережно поднял куклу и, с усилием выпрямился, продолжил речь, от смущения обращаясь в основном к непутевому отпрыску папы Карло:
— Ты меня не предупредил... Хотя, по законам человеческого общежития... Я еще давеча заметил, что ты будто не в себе...
Олег Петрович слушал, кривясь лицом от боли и досады. Королева хладнокровно докуривала сигарету и, не найдя, куда деть окурок, ловко швырнула его в горку салата на полу. Переверзев, у которого в голове все смешалось, вдруг заговорил со страстностью проповедника —он напомнил о политической ситуации в стране, о долге интеллигенции, о падении нравов, о своем здоровье, и о выборе, который каждый из нас должен сделать.
Он чувствовал, что надо бы уйти, но от неловкости и жгучей загадочности происходящего никак не мог этого сделать, а все говорил и говорил о возрастающей укоризной.
—А ты даже новостей не смотришь! —упрекнул он Стеблицкого. —Не ожидал от тебя... -тут он разглядел разрезы на бордовом платье, мысль его оборвалась, и он с тоской закончил. — А что бы сказала твоя мама!
И тут Олег Петрович не выдержал. Он забавно подпрыгнул на месте, точно капризный ребенок, которому окончательно отказали в мороженом, и заверещал не своим голосом:
—Переверзев! Отныне! Не сметь! —и, как бы в опасении, что словами в полной мере не сумеет выразить своих чувств, он подскочил к остолбеневшему приятелю и беспощадно выхватил из его рук тряпичного Буратино. —Не сметь! Слышите, Переверзев?! Снимите очки-велосипед!.. И — вон! Немедленно вон!
16.
Шестого октября тысяча девятьсот девяносто третьего года из заброшенного песчаного карьера возле поселка Точилино Посадской области вышел неприметный, среднего роста человек в пальто пепельного цвета и серых тяжелых брюках.
Вокруг простиралась безжизненная выветренная пустошь. С белого неба, сыпался мелкий как стеклянные дребезги снег. Человек шел с непокрытой головой, и вскоре его серые, коротко стриженные волосы совсем побелели, однако, похоже, снег нисколько не докучал ему.
Уверенно и неторопливо пересек он пустырь, оставляя на запорошенном песке отчетливые рубчатые следы, перевалил через невысокий холм и очутился на узком шоссе, где, не раздумывая и не сбавляя шага, повернул налево. Снежная поземка выписывала под его ногами причудливые вынзеля.
Около часа он без устали маршировал по шоссе, ни разу не оглянувшись по сторонам. Иногда его догоняли машины, но он не голосовал. К сумеркам он вышел на огоньки железнодорожной станции.
Человек вошел в здание вокзала, направился к кассе и, наклонившись к окошечку, сказал:
— Мне билет до... — он назвал родной город Олега Петровича Стеблицкого.
— Купейный? Плацкартный? — неприязненно спросила кассирша. Человек ей совсем не понравился — у него был безжизненный, лишенный интонации голос и замороженная маска вместо лица.
— Плацкартный... —повторил как эхо человек и, вынув руку из кармана пальто, протянул в окошечко пачку новеньких тысячарублевых купюр толщиной с хороший бутерброд. Пальцы его сжимали денежный бутерброд вяло и с поразительным равнодушием. Казалось, в любую секунду они не против разжаться и выронить деньги, как пустую пачку из-под сигарет.