Он плохо спал, и снились хари. Рано утром он выбирался в мерзостную свежесть улиц, плелся на угол и возле мертвой пивной бочки привычно опускался на корточки, свешивая меж колен длинные мосластые руки. Туз, Елда или Мыс матерно приветствовали его. “Дай закурить, сука!” —чуть подобрев, хрипло говорил он, и они вместе ждали, когда появится веселая хабалка Нюша и откроет кран. Вонючее кислое пиво было для них как кровь.
Первые вливания оживляли. Загорался разговор —вспоминали, что было вчера. Полностью никто вчерашнего дня не помнил, поэтому разговор получился интересным -будто мозаику складываешь. Потом кончались деньги, и всей компанией шли на ближайшую стройку — мочиться.
Мочились долго, с кряхтением, вскрикиваниями и подначками. Объектом внимания был инструмент, который природа выдумала будто специально для любителей пива. Из всей бражки самым значительным инструментом обладал Елда, за что и получил кличку. К слову, Мыс получил свою за дефект речи — в принципе он был Мышь.
Бутус ревновал Елду к длине инструмента и каждый раз при случае агрессивно требовал повторных замеров —преимущество соперника казалось ему оптическим обманом. Они прикидывали так и эдак, но Елда неизменно выходил победителем. Бутус так огорчался, что иногда лез драться. Они бились в кровь, забыв застегнуть штаны, ломали ребра о рассыпанные кирпичи и ходили на следующий день с распухшими запекшимися рожами, но на размеры инструмента это никак не влияло.
“Один хрен, —утешался Бутус вслух, дабы унизить конкурента. —Я когда бабе засандалю, она аж квакает, сука! А у тебя он —просто шланг длинный. Чтобы пиво отливать!”. И хохотал утробным смехом. Насчет баб он привирал —если у него и возникло что-то подобное, то в таком чаду и тумане, что наутро не только интимности мелкие исчезали
напрочь из памяти, но и сам факт сожительства вызывал большие сомнения. Приходилось фантазировать, опираясь на уличный фольклор. Кореша считали его мужиком на все сто.
Он и женился первым. Вернулся с действительной —и женился. Вернулся орлом —в клешах, в тельняшке на широкой груди и с чарующей наглецой в серых глазах. Блондинки хулиганской окраины сходили от них с ума. Он выбрал самую красивую. Не то чтобы любил, а просто пора подошла —красивую выбирать. Свадьбу играли в столовой, не поскупились —в старом деревянном домике, где он жил с матерью, и троим было не повернуться.
На свадьбе он ухарски напился, по-матросски, перещупал невестиных подруг, подрался с тестем, а дома, по случаю первой брачной ночи, ввалил и молодой жене —от души, чтобы любила больше.
Зажили ничего себе. Устроился на завод, водителем “КамАЗа”, продолжил династию. Покойный батя —тот ведь даже умер в гараже, на боевом посту. Принял однажды старик на грудь и прилег в тени грузовика, задремал под родимый запах соляры и резины. А товарищ не углядел —завел мотор и сдал маленько назад. Батя хрустнул, точно майский жук, и был таков. В наследство сыну оставил батарею порожних четвертинок в холодных сенях — питал он почему-то слабость именно к четвертинкам.
Бутус в этом смысле был неприхотлив —расфасовка для него не имела значения, главное, чтоб побольше. После рабочего дня, после баранки разгрузка нужна. Крепок был —днем на работе, вечером с корешами, и ночью на жену хватало. Ребенка заделал, сам не заметил как. Зато родился —неделю гулял, даже из роддома забыл забрать. Комнату в общаге получили —опять гулял. Жить бы да радоваться, да жена после беременности мозгами повредилась. Одни попреки —денег мало, пьешь много, друзья надоели. А тут ребенок орет, голова с похмелья трещит, начальство за глотку берет, мертвой хваткой цепляет. Надоела Бутусу такая жизнь, и пристрастился он жену лупить. Неделю бил, вторую, потом приходит однажды —никого. Взяла, значит, ребенка и к маме. Хорошо. А потом с работы поперли —еще лучше —вообще никаких забот. И комнату даже не отобрали —решилипостановили в инстанциях, что жена с малолетним все еще там живет. А она с испугу просто выписаться забыла.
А дальше по Марксу —осталось у него главное богатство —время. Тельняшка черноморская истлела, костюм свадебный пропил. Память как сито сделалось, руки тряслись, Елда шлангом своим похвалялся —безразмерным... Однажды после бутылки китайского спирта деревья в городе пошли. Прохожие исчезли, а деревья пошли. Страшно было, по-настоящему страшно.
Одна хабалка Нюша оставалась в этом больном мире человеком с большой буквы —нетнет, а наливала пива в долг. Долгов этих много накопилось, а ей вроде и нипочем. А тут осень наступила. Холода. Пивную бочку свезли в теплые края. Приходилось как пчелкам — там-сям нектар собирать.
Вот сегодня Елда рано утром с литром самогонки пришел. Заря едва брезжила. По радио утреннюю зарядку как раз передавали. Так под радио и уговорили литру. Бутус тут же и
отключился, поскольку не ел уже дня два и слаб был, а радио играло тихо. Елда ушел -вон следы его грязные — ищи ветра в поле.
Бутус сполз с кровати —одеваться, слава богу, не надо было —со вчерашнего дня штанов не снимал, босиком дошлепал до стола (спал-таки без ботинок), понюхал бутылки. Пахли крепко, но были сухи. Долго и грозно крыл матом все, что попадалось на глаза —даже солнцу досталось. Голова кипела, что-то переворачивалось в желудке, руки и ноги заходились мелкой собачьей дрожью.
У стороннего наблюдателя может сложиться впечатление, что Бутус — эдакий горемыка из горемык, аппендикс рода человеческого. Это как посмотреть, возражу я стороннему наблюдателю, может быть, Бутус и есть самый счастливый человек на свете. Единственная всепоглощающая страсть очень упрощает жизнь. Он избавил себя ото всех изматывающих, сводящих с ума финтифлюшек бытия —он не ходил взад-вперед, как шатун, на службу, он не варил ежедневного супа, он не слушал новостей, не заучивал наизусть “Чародейкою зимой околдован лес стоит”, не бегал восьмого марта по городу в поисках спасительного букета, его не заботил стаж, метраж и колораж. Все, что ему действительно было нужно -утром ли, днем, вечером — это выпить. Все.
Мир был бесконечным, вонючим, загаженным коридором, по которому он шел и шел, и шел, счастливый человек, наплевавший на все —мимо запертых дверей, мимо непроницаемых окон, мимо засиженных мухами объявлений, мимо кокетливых трусиков на бельевых веревках, мимо чарующих звуков танго и запахов чужих борщей —пока не забредал в какой-то тупичок, где ему наливали, и он растворялся в налитом, распадался на атомы, превращаясь в восхитительное ничто.
Потом атомы непостижимым образом опять соединялись, и Бутус восстанавливался в пространстве. Как всякому новорожденному, ему было плохо, но зато он точно знал, что ему нужно, а многие ли могут похвастаться таким знанием?
На дурных ногах Бутус вышел из комнаты и мрачно проследовал в общественный туалет. Скопившиеся в нем за ночь шлаки бунтовали и просились наружу. Он расстегнул ширинку, и зрелище инструмента подняло его дух. Когда Елды не было рядом, он чувствовал себя чемпионом. Победоносно рыча, Бутус изверг мощную струю. Потом, застегнул штаны, вышел из туалета, не унижая себя спусканием воды —он был не из тех слабаков, которые вечно сморкаются в потолок и полощут за собой унитазы.
Общежитие казалось вымершим. Откуда-то издалека, может быть, с пятого этажа доносилась музыка —магнитофонный голос пел модную песенку: “...где же ты, моя попутчица, разошлись наши пути...”. “Эх, попутчица! —зло подумал Бутус. —Вмандюлить бы тебе!”.
Он мог бы потыкаться по комнатам, поскандалить, напроситься на глоток вина, но интуиция подсказывала ему, что здесь момент упущен и усилия не оправдаются.
Через пять минут он уже плелся по поселку, злобно и подозрительно высматривая, чем бы поживиться. Он часто сплевывал и рыгал воздухом.
Час был неподходящий —ничего интересного не высматривалось, лишь мелкие дети, безденежные и некурящие, играли возле домов в свои глупые игры, создавая суету и шум.
Ближе всех жил Мыс, и Бутус решил отправиться к нему в гости. Уже целую неделю Мыс нигде не показывался — то ли пил дома втихую, то ли загремел под фанфары — а Матрос, у которого лицо от политуры и клеев было такого синего цвета, что издали его принимали за негра, а не за матроса, сказал на полном серьезе, что помер, наверное, Мыс, скорее всего.