Анна Урбанова подтвердила и добавила, что с семи вечера дом был на замке.
— Это не важно, всегда кто-нибудь может пробраться! — крикнул пронзительный женский голос, и Ружене показалось, что он исполнен ненависти лично к ней. А впрочем, при чем тут она, если где-то ребенок попал под пули?
— Наверно, стреляли со стороны гаража, с пригорка, — снова вмешался рассудительный бас. — Туда мы тоже заглянем.
Мужчины разделились на группы и снова начали осмотр. Слышались шаги на лестнице, звонки или стук в двери. Обход начался сверху и длился долго, страшно долго. Ружене показалось, что прошла вечность. Наконец все-таки пришли и к ним. Шевельнулась дверная ручка, звякнул звоночек (еще дедушкин), такой, какие бывают в лавке. Ружене было слышно все, что происходило рядом в кухоньке.
— Говорят, у вас со вчерашнего дня кто-то в гостях?
— Да это моя дочь. Она лежит, ей нездоровится. Переволновалась из-за стрельбы, хочет отдохнуть.
Но мужчины не посчитались с этим и вошли в комнату. Ружена чувствовала себя как в горячечном сне: ей показалось, что это те же люди, от которых она удрала из дома Хойзлера в Бубенече и которых потом со страхом встречала по всей Праге. Заметив ее чемоданчик и предполагая, что в нем оружие, они останавливали ее, но, увидев вместо ручных гранат дамские блузки и комбинации, махали рукой и отпускали презрительные шуточки. От своего особняка в Бубенече до кухоньки привратницы на Жижкове Ружена словно прошла сквозь строй позора. И вот они снова здесь! Она боялась их и все же, несмотря на испуг, досадовала, что она не напудрена и не накрашена. Оказаться перед мужчинами в таком виде — измятой, растрепанной, страшной! Но вошедших это, видимо, не интересовало.
— Удостоверение личности!
Один из мужчин тем временем осмотрел чемодан и шкаф. В кухоньку набились соседки и заглядывали в комнату.
— У меня… у меня его нет, я… его потеряла, когда бежала мимо радиостудии, там стреляли.
— Интересно! — недоверчиво сказали мужчины. — Чемодан цел, сумочка цела, а вот удостоверение личности она потеряла!
— Я чешка! — крикнула Ро и тотчас поняла, что зря так сказала: ведь об этом ее никто не спрашивал.
— Не верьте ей, суке! — послышались женские голоса, и соседки устремились в комнату. — Нацистка она, потаскуха этакая! Путалась с гестаповцами — поглядите, что от них получала!
Женщины кричали наперебой, выкидывая из чемодана французские блузки и итальянское шелковое белье.
— От нее и родная мать отреклась! Сколько из-за нее перестрадала!
— А теперь у себя прячет! — укоризненно сказал Анне один из мужчин, подняв глаза от Ружениной надушенной сумочки, которую он тщательно рассматривал.
Анна плакала.
— Что мне было делать, не гнать же на улицу? Как-никак родная дочь. А я ведь одна как перст. Сын уже сколько лет в России, сейчас служит в чехословацкой армии, меня из-за него даже таскали в гестапо…
— У меня брат в Красной Армии, слышите? — закричала Ружена, хватаясь за последний козырь. — Брат вернется, он вас проучит! Чего вы ко мне привязываетесь, я буду жаловаться. Брат этого так не оставит!
— Не очень-то рассчитывайте на брата, ошибетесь, дамочка. Надевайте-ка пальто и ступайте с нами.
Ро побледнела как мел и истерически взвизгнула:
— Я че-шка! Я из народа! Я ничего не сделала! Я не виновата, что где-то подстрелили ребенка! Я тут ни при чем!
Какая-то разъяренная женщина закатила ей пощечину.
— Тебе все равно, что наших детей убивают, шлюха ты этакая!
— Я чешка, я чешка-а-а! Маменька, скажите же им! Я за чехов, эта ошибка, отпустите меня.
— А это что? — строго спросил один из мужчин, раскрыв перед ней надушенную сумочку из крокодиловой кожи (подарок Вилли, сувенир из Антверпена) и вынул из нее что-то. — Немецкие продуктовые карточки! Вы их забыли уничтожить.
— Продалась за жратву и тряпки. Тьфу!
— Верно говорил наш отец: отуреченный хуже турка.
— Иди, иди, потаскушка!
— Что же вы стоите, митбюргерин[257]. Марш, марш! Хотели к немцам — мы вас к ним и отведем.
И Ружену увели туда, где сидели арестованные нацисты.
ЛЮДИ С ЗАВОДОВ
Современные города уже не обносят крепостной стеной. Но вся Большая Прага окружена пролетарскими твердынями — фабриками и заводами. Шесть лет назад, в ужасном сентябре 1938 года, люди с заводов и фабрик по артериям улиц устремились к сердцу Праги — парламенту, окружили его и кричали: «Оружия! Мы за него платили!» Но оружие в конце концов увезли в Германию. Неделя за неделей шли из Чехословакии военные грузовики с тщательно укрытым грузом неизвестного назначения, маркированным непонятными буквами «W. Н.»[258]. «Выдал Гаха», — остроумно расшифровал народ. Народный юмор был неистребим. Пока не было другого оружия, чехи защищались хотя бы мрачными шутками…
«Дайте нам оружие, мы за него платили!» Но никто не дал народу оружия в дни Пражского восстания. Отряды рабочих захватывали врага у себя на заводах — их не пугали ни веркшуцевцы, ни немецкие солдаты — и так доставали себе оружие. В мирное время пролетариат кормил, поил и одевал столицу, сейчас он вооружил ее.
Уже две недели напротив Вальтровки, на пригородной станции Инонице, стоял в тупичке немецкий бронепоезд. Рабочие злились: зачем он тут торчит? Бронепоезд косился на них дулами пулеметов и дальнобойных орудий. Направит он орудия на нас, когда это начнется?
Иноницкая Вальтровка была на плохом счету у оккупантов. Завод бастовал уже в сорок первом году, и, хотя десять рабочих попали тогда в Маутхаузен, в последнее время саботаж развернулся на заводе вовсю. Поступал, например, заказ на тридцать авиационных моторов, но — хотите верьте, хотите нет — ни один мотор не выходил из цеха. Заместитель директора — чех, когда-то служивший майором в австрийской армии, — просто с ума сходил от ужаса и не рвал на себе волосы только потому, что был лыс. «Люди, вы меня губите! — стонал он. — Ну хоть один-единственный мотор соберите!»
Мотор собрали, но при испытании он развалился на части. На заводе ввели двенадцатичасовой рабочий день — рабочие проводили время за игрой в карты. У входа в цех они ставили мальчишку сторожить, не идет ли «Кот в сапогах» или «Лопоухая торпеда» — наиболее ярые веркшуцевцы.
Но теперь рабочие согнали веркшуцевцев в механический цех и, отобрав у них оружие, отвели в подвал, под замок. Тех, кто в субботу с утра не вышел на дежурство, арестовали дома. Привели и «Кота в сапогах», избитого соседками по дому за доносы в гестапо.
Совещаясь, рабочие Вальтровки поглядывали на бронепоезд. Бронепоезд был неподвижен. Как бы он не обстрелял завод! Для того мы тут и остались, чтобы беречь Вальтровку. Вальтровцы были связаны с моравскими партизанами: двое уехали туда еще в начале года, а недавно Скáла и Пернт тоже хотели уйти к ним, но партия дала указание: «Никуда не уезжайте, оставайтесь на заводе, берегите его!»
И вот бронепоезд, как туча, стоит над заводом, и никто не знает, разразится ли гроза. А что, если уговорить команду бронепоезда сдаться?
Скала и председатель революционного заводского комитета старый Пернт не поленились и пошли на вокзал. Немецкий язык они знали плохо, но все же изложили командиру поезда свое предложение.
— У нас на заводе много вооруженных людей, — врали они гитлеровцу. — Сдавайтесь, все равно всему конец. Вам ничего не будет.
Командир бронепоезда высокомерно ответил, что не ведет переговоров со штатскими и будет объясняться лишь с человеком в форме.
— Надо было послать к нему железнодорожника! — смеялись рабочие.
Положение, собственно, было не из веселых, но чешские рабочие не теряли юмора даже под угрозой пушек и пулеметов бронепоезда.
Тем временем на завод прибыл военный. Его прислали из центра. Он отправился на переговоры с командиром бронепоезда. Тот попросил время на размышление и обещал ответить к двум часам дня. Над заводом летали самолеты — малоприятное зрелище. Пробило час, пробило два, вот уже и четверть третьего, а бронепоезд все молчит. Военный снова отправился на вокзал и предложил сдаться. Командир бронепоезда ответил, что ему еще надо подумать, да и вообще — там видно будет. Рабочие потеряли терпение. Хватит с ним возиться!