Тут оратора прервал высокий, пронзительный голос из публики: «Что этим хочет сказать господин оратор?» И Колушек возмущенно потребовал слова от имени администрации предприятий «Яфеты». Все взгляды обратились на тщательно одетого узкоплечего человека с пробором, — о нем иронически говорили, что Казмар держит его в роли мальчика для битья.
— В интересах истины, — кричал Колушек, не обращая внимания на шум и председательский звонок, — и в интересах самого оратора, которого полиция безусловно привлечет к ответственности за грубое оскорбление личности, администрация улецких предприятий самым решительным образом отвергает эти постыдные инсинуации. — Колушек старательно и звучно выговорил иностранное слово и торжествующе заявил, что Казмар не был застрахован от огня, о чем, кстати говоря, известно широкой публике из газет. Этот неотразимый аргумент, разумеется, достаточен, чтобы раз навсегда заставить замолчать злые языки. Поэтому Колушек даже не собирается упоминать о том, с каким бесстрашием вел себя Хозяин во время пожара, когда, рискуя собственной жизнью…
— И жизнью своих рабочих! — крикнул голос.
— О рабочих вы забыли! — поддержал его другой. — А разве рабочие не люди? Двое до сих пор лежат с ожогами в больнице.
— Дирекция уже объявила благодарность и отметила самоотверженность наших рабочих, — ввернул Колушек.
— И за это их увольняет! — сухо добавил оратор.
В зале послышался озлобленный смех.
— Кроме того, скажу я вам, одного из этих пострадавших, — Колушек повысил голос, готовясь козырнуть выигрышным фактом, — Хозяин сам вынес на руках из огня и спас ему жизнь.
— А сперва сам заманил его туда, черт бы тебя побрал! — бормотала Галачиха, вспомнив Ондржея, и недоуменно смотрела на Колушека. — Вот ведь как умеет все переиначить.
Когда оратор намекнул на то, что виновником пожара является сам Казмар, Еве стало легче. Наконец-то хоть одно обвинение против отца ложно и вздорно. Она усмехнулась. Кто знает отца, тот поймет, что Казмар не ходит окольными путями, он действует, не считаясь ни с кем. Улы он любит так, как мужик свое поле, и ведет себя там как заправский хозяин: гоняет людей, не жалея и себя. Ева не помнила отца незанятым; утром он вместе со всеми шел на фабрику и даже отбивал свой контрольный листок. Но это уже ненужное мальчишество! Поздно вечером, после работы, когда уходили даже те, кто оставался сверхурочно, — а сверхурочной работой в Улах сильно злоупотребляли, — когда уже было темно и в бухгалтерии и в лабораториях, в здании заводоуправления все еще светилось его окно. Это окно видно из виллы, где мачеха, недовольная мужем, ворча, одна ложится спать. А его телефонные авралы во втором часу ночи, когда ему вдруг приходила какая-нибудь новая техническая или организационная идея и он собирал на совещание весь руководящий персонал фабрики! Выкоукал, инженеры, управляющие, бухгалтеры никогда не были спокойны. Казмар мог вырвать их даже из объятий любовниц, они должны были быть всегда наготове. «Когда ты дашь себе покой?» — по-супружески пилила его мачеха. Отец смеялся: «В могиле отдохнем. Там належимся, даже надоест!» Когда удавалось ненадолго удержать его дома, он был внешне весел, но мыслями витал где-то далеко — домашние явно его не интересовали. Изобретательский зуд не оставлял Казмара в покое. Его поездки в поисках новых рынков сбыта отнюдь не были увеселительными прогулками. Он носил дешевые костюмы, ел простую пищу, не пил пива, не проводил время с друзьями. И не только из скупости или плохого характера, — просто его не тянуло к этому.
Личной жизни у него не было. Улы он поставил выше себя. Когда Ева еще училась в школе и с гордостью приносила ему свои отметки, он говорил своим глуховатым, сдавленным голосом, странным для такого гиганта: «Умница! Жаль, что ты не мальчишка!» Это было единственной и наивысшей похвалой. Позднее она разочаровала отца, поступив на философский факультет, он хотел, чтобы она стала экономистом или инженером. «Принуждать тебя не буду, делай как знаешь, — сказал он ей наконец. — Но у нас на руках производство, и я считаю, что ты дезертируешь».
Нечистая совесть напомнила Еве эти слова сейчас, когда она сидела под опекой Розенштама и наблюдала, как тщедушный Колушек сражается с тщеславным оратором, как каждый из них поднимает своего, плакатного Казмара.
Левый оратор кричал о капиталистическом вампире, который сосет кровь из рабочих, а живой Казмар построил для рабочих образцовые озелененные поселки на американский лад, стадион, больницу, душевую, столовую, универмаг, наполненный музыкой и ароматами, Колушек превозносил благородного благодетеля, а живой Казмар изгонял людей из рая, который он сам для них создал. А она, Ева Казмарова, сидит тут, в укромном уголке, с выхоленными руками, в шубке, полученной от отца и оплаченной трудом рабочих, у входа ее ждет машина, купленная на те же средства, она даже не знает имен рабочих и смотрит здесь, как в театре, на стычку двух карликов, борющихся «за» и «против» Казмара-великана. Дезертир, мелькнуло у нее в голове слово отца, дезертир с обоих фронтов, твердила она себе.