Ондржей вдруг увидел в толпе светлые волосы Станислава и начал проталкиваться к нему, удивленный тем, что видит здесь этого аполитичного человека. Потом он заметил, что Станислав держит под руку Поланскую, а она старается вырваться. Кругом тесной кучкой стояли мужчины и взволнованные работницы. Франтишка Поланская узнала, что арестованных привели во двор ратуши. Вацлав сейчас там, и она хочет пройти к нему. Станислав уговаривал ее подождать, пока кончатся переговоры и делегация рабочих выйдет вместе с Гамзой. Стоявшие рядом мужчины соглашались с ним и тоже уговаривали ее, но женщины шумно возражали:
— А почему бы ей не пойти?! Она права, он ей муж. Поланская, мы тоже идем с тобой!
— Идите, вас там всех и заберут, — рассудительно сказал кто-то.
— Пускай заберут! — кричал какой-то человек со странно неподвижным взглядом. Он все время прислушивался к разговорам, но явно не принадлежал к бастующим. — Пускай меня убьют! — Он с трудом выпрямился, выпятил грудь и зашатался. — Или я погибну за правду, или… — Он ухватился за Ондржея, чтобы не упасть. Никто на эти крики не обратил внимания, его здесь знали. Человек не отпускал Ондржея и, глядя на него восторженным взглядом и дыша винным перегаром, ругал «эту, как ее… рационализацию».
— Это все равно, как если бы одного мужика заставить спать с двумя бабами.
Стоявший сзади рабочий, усмехнувшись, сказал Ондржею:
— А сам в жизни не стоял у станка. Сколько я его знаю, никогда не работает.
— Я газеты читаю! — защищался человек.
— Какие?
— Разные… Сегодня одни, завтра другие. Я читаю газеты всех партий.
— У тебя читальня, что ли? — подтрунивали над ним.
Все ждали, чем кончатся переговоры в ратуше, и старались шутками скоротать время, не хныкать же в самом деле!
Посреди нехлебской площади стоит памятник павшим воинам. На этот памятник поднимались ораторы, чтобы их было хорошо видно и слышно. Из Праги три рабочие партии прислали сюда своих представителей: что, мол, у вас тут происходит, ребята? Дело чести — быть у нехлебских текстильщиков, которые бастуют, на которых глядит весь край. Выступающий сейчас оратор, краснолицый человек с крупным носом, видать, бывалый говорун: умеет с невинным видом Гурвинека задать вопрос и тотчас убедительно ответить на него. Он открывает рот, кривит лицо, кричит так, что чуть не разрывает себе глотку, машет кулаками и мечет слова, как пушечные ядра.
Франтишку Поланскую наконец уговорили набраться терпения. Она стояла, тихая и тревожная, глядя на оратора с такой набожностью, с какой ее мать и бабка, кружевницы из горного селения, смотрели на алтарь нехлебского храма, где Франтишка не бывала с тех пор, как они обвенчались с Вацлавом.
У ткача Цибулека шестеро детей, один из них калека. Из четырех уток, что он откармливал на продажу, трех задушила ласка, а четвертая сдохла. Цибулек страдает падучей, но припадки у него бывают редко, так что он может работать. Теперь его уволили с фабрики. Если бы такая участь постигла его одного, он наверняка бы впал в отчаяние. Но на миру и смерть красна. То, что за тебя вступились все, вся фабрика, что об этом пишут в газетах, во всеуслышание говорит оратор из Праги, — это захватывает и придает силы.
Мужчины и женщины, пришедшие из дому на площадь, серьезно слушали, как оратор поднимает на необычайную высоту их маленькие будничные Нехлебы: из утомительных споров с фабричной администрацией, из вереницы домашних забот, из голодной рабочей нужды рождаются ведущие идеи века. И они слушали, эти мужчины с выступающими кадыками, и женщины с впалой грудью, и их дети, недоуменно поднимавшие взгляды к матерям при особенно громких возгласах оратора. Все эти живые люди олицетворяли собой ту правду, о которой так высокопарно говорил оратор.